«Мы мужа искали семь месяцев. Я уже в церковь ходила поминать»

Пять яиц

— Когда начались бомбежки, мы были в Мариуполе (по сообщениям ТАСС обстрелы города начались не позднее 27 февраля. — Ред.), в своей квартире, она у нас практически на берегу Азовского моря стоит. Я выбиралась по ночам, собирала сигаретные бычки для сына. В городе начался «полный коммунизм»: двери уже никто не закрывал, можно было остаться замурованным в квартире (если дверь перекосит во время взрыва), если закрыть дверь.

Вдруг к нам пришла наша соцработник, которая о сыне Володе заботилась. К тому времени соцработников уже уволили, а она все равно пришла, принесла пять яиц нам, а я её кашей накормила. Кашу варила прямо на полу, если дом сгорит — уже неважно. Дома вокруг и так горели. Соцработник поела и побежала к своей пожилой матери. Потом мы узнали, что в её доме через несколько дней при обстреле обвалились балки и её, и мать убило.

Люди, у кого руки-ноги целые, ходили по магазинам и набирали себе бесхозные продукты, за этим уже никто не следил. С мужем мы в этой суматохе разделились, я с сыном сидела в подвале, сын — инвалид, он сам практически не ходит, а у меня во время бомбежек сломалась рука — битое стекло и камни прилетели, 20 марта это было. Мы трое суток с Володей без воды просидели в подвале. В итоге 26 марта вышли из Мариуполя пешком, потом нас машина подобрала и мы доехали до Новоазовска, а там оказались в больнице. 

«Вы будете кушать или лежать?»

— Больница забита: люди, трупы, некоторые прямо в коридорах умирали. Два парня на полу лежали, книжки читали — ну прям полный половой курорт, только денег нет, тогда они начали подрабатывать: собирать по больнице посуду, мыть ее, убираться… Прыткие ребята были. Они пошли на склад и раздобыли там новую одежду, гуманитарка-то, которую нам привозили, она вся старая была. А тут новые вещи.

Но в больнице места нам с сыном не было, поэтому нас перевели в школу, где тоже места мало. Сыну с инвалидностью пришлось какое-то время сидеть на табуретке. Мне какой-то угол соорудили и спрашивают: «Вы будете кушать или лежать?» Мы, конечно, выбрали лежать. Ко мне подошел один солдат и поделился горячим чаем. «Ты чего сам не пьешь?» — я его спрашиваю. А ему осколок в голову попал и контузия, пить нельзя. Он глоток сделал, губы смочил, и мне свой стаканчик с чаем отдал. Потом его, кажется, на вертолете в Москву забрали. А нас из Новоазовска на автобусе повезли в Докучаевск дней через десять, в начале апреля. 

«Это не тряпочки, это девочка»

— Мы оказались в Докучаевске, это севернее Мариуполя. Там нас встречали девочки-школьницы, волонтёрки, а только они при этом зарабатывали на горе. Они «менялами» оказались. Они прекрасно знали, что люди бегут, и когда курс гривны к рублю доходил до четырех к одному (до 24 февраля одна гривна равнялась 2,7 рубля, сейчас одна гривна равна 1,65 рубля. — Ред.), только тогда меняли. А у нас же с собой вся эта мелочь, потому что мы уносили, что могли, ключи от несуществующей квартиры, кошелек, полный этого железа, и всякая такая дребедень…

В Докучаевске нам давали тёплую воду, я брала, приносила сыну, потом возвращалась назад за новой порцией. «Вы уже брали», — говорят мне на раздаче. Я пытаюсь объяснить, что это я сыну, он сам не может подойти. Представляете, за сутки дали выпить стакан горячей воды? Пока я носила воду, там дали бутерброды с вареньем, и мужики здоровые с собаками, кошками все разобрали. Ему этот бутерброд… он и два, и три съест.

Мы сидим, я вижу у одной бабки сверток тряпок каких-то. Спрашиваю, зачем ей эти тряпки. А она говорит: «Это не тряпочки, это девочка». Я смотрю — правда девочка новорожденная. Потом вернулась её мама, принесла два мешка гуманитарки детской. Мама в прошлой жизни была предпринимателем, а из роддома вышла уже без всего, с одной дочкой на руках.

У сына Володи нога на три размера распухла, потом оказалось — обморожение, так мы этими детскими вещами ему ногу обмотали вместо обуви, чтобы он хоть так передвигался. Но, по сути, мы босиком ходили по снегу. Кто-то сказал, что раз девочка родилась, значит, мир скоро будет, но уже восемь месяцев с тех пор прошло.

Армения, Украина, Россия — целое дело

— Потом нас начали вывозить в Россию. Одна женщина не собиралась уезжать, потому что сына хотела похоронить, другие не могли найти родственников, задерживались, думали, домой ещё вернуться, а нам солдаты говорят, что возвращаться в Мариуполь уже нет смысла.

На границе нас кормили шикарно, но у меня рука еще не срослась, я там всё в одной носила. И с одной только сумкой ехала поэтому. Нам давали суп с курицей, наваристый, я сыну принесла, а он есть отказывается — памперсов-то для него нет, а мы не знаем, сколько нам ещё так на границе стоять.

Проблема не только, что сын инвалид, а еще и в том, что я родилась в Армении, обучалась в России, жила в Мариуполе — целое дело. И сын мой — усыновленный, он родился в Узбекистане. В итоге мы не можем получить российский паспорт, пока не соберем все документы, а как нам их теперь собрать?

Мы когда убегали из Мариуполя, там танки едут, самолеты летят… я сына ругала: «Ты зачем бумаги с собой взял, ты ж падаешь? Ты падаешь! Куда ты их тащишь!» Потом оказалось, что в пачке бумаг в том числе было его свидетельство о рождении — хоть что-то.

«У нас там, в Украине, всё было»

— Здесь, в гериатрическом центре, к нам приходила юристка Екатерина Александровна, но и она не дала нам надежды, ни с паспортом, ни с чем: говорит, что с моей рукой инвалидность мне не дадут. У меня, когда гипс сняли, оказалось, рука неправильно срослась. Я думала, что пойду в школу работать учителем. Но я согнуть руку не могу.

В Лодейном Поле нам подарили две инвалидные коляски для Володи — зачем? Их в этой комнатушке не поставить. Ни ходунков нет, ничего. У нас там, в Украине, когда мы жили, всё было шикарное. И из Киева, из Харькова нам привозили оборудование для инвалидов. А в ноябре 2021 года ещё проходили обследование и нам дали корсет. В результате всё было, и за одну ночь не стало ничего. Нам говорят, что ситуация может разрешиться, только если мы обратимся в приемную к Путину, Ленобласть нам не поможет, говорят юристы.

У меня подруга из Мариуполя живет в Петербурге, она уже два года здесь, позвонила, говорит: «Мы ваши побратимы!» Но хотелось бы поскорее увидеть результаты побратимства… Люди в Петербурге смотрят телевизор и не понимают: «А чего вы домой не едете?» Не вникают в суть. Я начинаю четко объяснять, что на самом деле происходит, что еще отопления в городе нет, свет не везде… хотя меня понимают только луганские и донецкие люди, которые сами это прошли.

На краю географии

— Я здесь в гериатрическом центре встретила своего ученика Дубового Володю. Он тут был с мамой. Много лет назад он учился у меня в школе. Встретились на краю географии. Они сейчас вернулись в Мариуполь. Потому что его маме 80 лет — паспорт можно не менять, она поехала по украинскому. А мне 70 — говорят, надо российский сначала получить.

Дубовых в Мариуполе встретила сестра Володи. Она в Центральном районе города живет, в квартире есть свет, но нет отопления. Для мамы Марии Петровны нет лифта.

В Мирном (поселок на севере Мариуполя), откуда сами они, уже после их отъезда мародёры забрали все вещи из шкафа. Сестра пришла туда в их отсутствие и нашла брошенные на полу карточки — пароля солдаты не знали. Сестра по карточкам получала пенсию за маму.

Мы мужа искали семь месяцев, он в Мариуполе остался. Я не спала, уже в церковь ходили поминать. Оказалось, он всё же там, жил без пенсии, без еды, без пайка. У него повыпадали зубы, говорить не может. Кое-как рассказал, что какое-то время в городе за водой надо было очередь занимать с четырех утра.

К мужу приехали председатели Ильичёвского района Мариуполя, они наши друзья по даче, привезли ему варенье, и он ходил в магазин покупать воду, потому в очереди стоять не было сил.

У меня после всех этих взрывов ухо звенит. Голова раскалывается, я ночами не сплю. У сына давление низкое, он без кофе не может и без сигарет не может. К нам приходила врач Екатерина Александровна, посмотрела карточку, ушла, а я потом карточку приподнимаю — там две тысячи лежат. Екатерина Александровна объяснила, что это на сигареты. «Я как врач не имею права, но как женщина даю, муж у меня тоже курит, я знаю каково это» — так сказала.

Мы приехали в гериатрический центр 19 апреля, написали заявление, что остаемся на год, но договор с самим центром всего до 31 декабря — у нас заканчивается официальное проживание. Наверное, придется новый договор заключать, но это же деньги. Пока что за нас платит государство, но мы не знаем, что дальше будет.