Сегодня ровно год с начала «специальной военной операции», которую российские войска ведут против украинских. За это время погибло… У нас нет точных официальных (как того просит Роскомнадзор) данных о количестве жертв как среди военных, так и среди мирных граждан. Но насколько нам важны эти цифры? О смерти в СВО, памяти и «минимизации чувств» мы поговорили с политологом, приглашённым исследователем в Университете Восточной Финляндии Олегом Реутом.
Минобороны трижды за время СВО озвучивало, сколько военных погибли:
По данным на 2 марта, в СВО на Украине погибли — 498 человек;
По данным на 25 марта, в СВО на Украине погибли — 1351 человек;
По данным на 21 сентября, в СВО на Украине погибли — 5 937 человек.
MR7 из открытых источников известно о 45 петербуржцах — контрактниках, добровольцах и мобилизованных, погибших за этот год. По версии некоторых СМИ, их может быть гораздо больше.
Политолог Олег Реут. Фото предоставлено спикером.
— Так ли важны сейчас конкретные цифры? Во время Великой Отечественной войны погибло, по разным данным, до 30 миллионов граждан Советского Союза. Российские потери в СВО гораздо меньше. Но что это меняет? Исследователи войн XX века свидетельствуют, что само по себе количество погибших ничего не значит для общественного мнения. Обратите внимание, в начале спецоперации можно было услышать мнения, что «вот пойдут первые гробы и что-то произойдёт, общество будет иначе воспринимать происходящее», так же рассуждали и в начале «частичной мобилизации». Но гробы, к сожалению, идут, а СВО не заканчивается. Важнее не «сколько», а «ради чего».
Ответ прозвучал, в частности, в разговоре российского президента с матерями военнослужащих — участников СВО 25 ноября 2022: «Некоторые ведь живут или не живут — непонятно, и как уходят — от водки или ещё от чего-то… Жили или не жили — незаметно пролистнулось как-то: то ли жил человек, то ли нет. А ваш сын жил, понимаете? Его цель достигнута. Это значит, что он и из жизни не зря ушёл. Понимаете? В этом смысле, конечно, его жизнь оказалась значимой, с результатом прожита, причём с таким, к которому стремился».
Официальный мемориальный нарратив сегодня предписывает позиционировать смерть на поле боя как подвиг, а скорбь близких павших компенсировать чувством гордости за них. Это особенно наглядно проявляется в многочисленных доступных онлайн свидетельствах выступлений региональных и муниципальных политиков — тех, кто выступает от имени государства.
Подобный взгляд на смерть как на героический смысл народной жизни не только отражает представления российского политического класса о человеке, границах его возможностей и отношении к неизбежной смертной сущности, но и о системе властно-общественных взаимодействий, для которых свойственно исполнение долга, даже если оно сопряжено с насильственной смертью — «плохой».
Из 45 известных MR7 не менее 13 горожан погибли в возрасте до 30 лет, ещё 12 было от 30 до 39, 9 были от 40 и старше. Возраст остальных установить не удалось.
Среди погибших в СВО петербуржцев было:
9 офицеров;
1 старший мичман, 2 младших сержанта, 1 младший сержант, 1 прапорщик, 1 старший прапорщик;
13 рядовых;
звание 17 неизвестно.
Из них:
добровольцы — 8
мобилизованные — 8
Подробнее о погибших в спецпроекте MR7
— У нас есть представление о «хорошей» («правильной») смерти — в почтенном возрасте, в обстоятельствах заботы со стороны родных и близких. Погибающие в СВО военные умирают отнюдь не в почтенном возрасте, далеко от дома и родных, своего сообщества, отнюдь не «тихо и скромно».
Кроме того, социологи продолжают утверждать, что в российском обществе смерть всё ещё одна из табуированных тем. Но «военная операция» перевела смерть в публичную сферу. Теперь она «на миру». Происходит детабуизация. Во время СВО смерть не может не обсуждаться.
С первых дней СВО насильственная смерть в отличие от «гражданской» переставала восприниматься как исключительное, экстраординарное, единичное событие. Чувство утраты, многократно отраженное в социальных медиа, создавало эффект лишения имеющей психологическое значение работы скорби посредством традиционного оплакивания покойника, проговаривания, высказывания окружающим своего горя, «облегчения души», и ответного утешения. Данный ритуал стал минимизированным до предела при одновременной медиатизации смерти. Сегодня смерть онлайн, сегодня смерть на экране смартфона.
Первоначально о погибших в СВО петербуржцах писал Смольный. Во многих других регионах также именно высшие должностные лица территорий выступали с «некросообщениями» (это и не некролог в обычном его виде, и не новость, а что-то другое, когда через выражение соболезнований по сути сообщается о случившемся, и не родственникам — им присылают похоронки, а интернет-аудитории).
Первое сообщение было опубликовано на сайте городской администрации 13 марта 2022-го, из него мы узнали о смерти ефрейтора Сергея Абрамчика.
«Губернатор Санкт‑Петербурга Александр Беглов принёс глубокие соболезнования родным и близким…», — начиналось сообщение. Всего — не менее 16 раз соболезнования губернатора публиковались на официальных ресурсах. Они закончились в августе. Хотя близкие погибших всё также продолжают получать подобные официальные письма в личном порядке.
О погибших продолжили сообщать районные власти, муниципалитеты, школы, где те учились, организации, где они работали или, например, занимались спортом.
Губернатор Петербурга минимум дважды принимал участие в похоронах: 16 апреля — генерал-майора Владимира Фролова, 12 апреля — старшего прапорщика Артёма Панова. Фото: пресс-служба Смольного
— Неудивительно, что российское государство прилагает серьёзные усилия, чтобы реализовать монополию на память, оформить официальный мемориальный дискурс, предписывающий, что и кого необходимо помнить, что и кто не должны быть забыты.
Но смерть не может ждать государственных решений о коммеморации (выражения коллективной памяти — ред.). СВО уже способствует commemoration in progress (формированию новых ритуалов в отсутствии имеющихся или предложенных — ред.): практики обращения со смертью возникают, закрепляются и меняются именно сейчас.
Деформируется отношение к смерти: появляются спонтанные кладбища или особые участки на кладбищах, нарушаются требования тщательной регистрации смертей (зачастую это невозможно в условиях боевых действий, некоторые военные пропадают без вести), редуцируются, а порой и отторгаются траурные ритуалы и процедуры, религиозная сторона обряда (часто она обозначается символически, например, прочтением молитвы), претерпевают изменения выражения скорби, что ведет к принудительной минимизации чувств.
Напомним, мы рассказывали историю двух погибших — Алексея Муравлёва из Ленобласти и Михаила Яковлева из Петербурга. Они познакомились в «учебке» и погибли в один день 22 декабря. Их семьям пришлось приложить немало усилий, чтобы им позволили открыть цинковые гробы и как минимум убедиться, что они хоронят своих близких, что не случилось ошибки. Не все родственники имеют такую возможность, что также противоречит ритуалам «хорошей» смерти.
— В местах погребения по-новому конструируются регионально-ориентированные идентичности и выстраиваются новые социальные иерархии. Примеры: места почётных захоронений на кладбищах для погибших в СВО. В Петербурге такое место — «Аллея Героев» — создано на Белоостровском кладбище.
Если перечитать сообщения Смольного, в которых говорится о том, что губернатор города выразил соболезнования / глубокие соболезнования, то можно заметить, что в них есть повторяющиеся элементы, из которых, как из пазлов, складывается текст.
Например, губернатор очень часто о погибших говорил «мужественный и сильный человек», дважды он (или те, кто писал за него) использовал оборот «гордость, честь и слава России», регулярно использовал выражения «настоящий воин / солдат», подчёркивал, что он «выполнил свой воинский долг» и «защищал мир на Донбассе».
— Очевидно, что производство социальных представлений о смерти в ходе СВО неотделимо от сложившейся и продолжающей складываться в стране инфраструктуры памяти. Именно она актуализирует и закрепляет разделяемые коннотации смерти на фронте.
Одновременно мы видим, как складываются практики сакрализации образов героев СВО — «павшие» и «герои» оказываются практически синонимичными понятиями. Независимо от вклада в исход сражений погибшие и даже раненые, как на передовой, так и вне непосредственного соприкосновения с противником, автоматически наделяются в официальном дискурсе наименованием «герои». Многим посмертно присваиваются ордена Мужества и другие награды, хотя мы не знаем, что именно совершил этот человек. По способу ведения боевые действия очень изменились по сравнению с тем, что было в прошлом веке. Широко применяются беспилотные летательные аппараты, ракетное вооружение, оружие дальнего боя. Всё это скорректировало ставший ранее традиционным образ героя, мужественно сражавшегося с неприятелем лицом к лицу. На ратном поле противник часто оказывался невидим и тем самым деперсонализирован. Оказались ограничены возможности для проявления индивидуального героизма в привычно понимаемой форме — в личной борьбе, активных агрессивных действиях.
Яркий пример такой «героизации» — слова из новогоднего обращения Владимира Путина к гражданам России: Ведь если не герои, то жертвы? А смерть жертв может быть воспринята как ненужная, незаслуженная… Как правило через фигуру жертвы осознаётся опыт гражданского населения, которое, как известно, практически полностью вынесено за пределы акторов СВО.
Ведь если не герои, то жертвы? А смерть жертв может быть воспринята как ненужная, незаслуженная… Как правило через фигуру жертвы осознаётся опыт гражданского населения, которое, как известно, практически полностью вынесено за пределы акторов СВО.
В заключение хочется спросить: что смерть говорит нам об обществе, о будущем нашего общества? Будет ли формироваться в современной России провоенное консервативное общество, воспроизводящее дискурс милитаризма, в том числе через будущую коммеморацию павших? Или нас ждет более пацифистское общество, усвоившее многие уроки обращения со смертью, реализующее запрос на новую, преодолевающую границы политику памяти?
