Дмитрий Быков: На галерке истории - народ, бешено аплодирует. Он сходил в буфет, ему хорошо
Русский народ – это безучастный зритель в театре истории, которая показывает один и тот же спектакль уже семь веков: от революции - к заморозкам, от оттепели - к застою. Неудивительно, что так типологически и даже внешне похожи Ходорковский и Тухачевский, князь Меншиков (получивший в конце жизни титул Берёзовский) и наш покойный современник Борис Абрамович. Что ждет впереди страну, в своей лекции рассказал писатель и публицист Дмитрий Быков.
Почему возник столетний, может быть, девяностолетний, повторяющийся уже семь веков, четырехтактный круг русской истории? Наиболее изящный ответ дал Эдвард Радзинский: «Страна, не выучившая урок, остается на второй год». Есть версия, которая опирается на климатические обстоятельства: российская история делается без сознательного усилия большинства ее граждан, и ей ничего не остается, как бессознательно копировать русский календарь. Британская писательница Сью Таунсенд писала: насколько британская погода прихотлива, и капризна, и всегда разнообразна, настолько русская бессознательно укладывается в календарную схему «заморозки – оттепель – застой».
В России есть всего четыре стадии исторического цикла, которые отмечаются абсолютно идентичными фигурами.
Революция
Других способов изменить маразмирующую действительность нет. Революция практически всегда начинается сверху или делается при участии высокопоставленных лиц. Революция снизу невозможна, потому что русская история не является делом рук народа. Русская история – это театр, отсюда ее нарочитая театральность. В этом театре есть партер, который, как в хорошей авангардной постановке, вовлекается в действо. Амфитеатр, который снобирует над всем происходящим, радуется своему положению неучастников, знает все наперед и умеет говорить гадости – комфортная позиция, но творчески абсолютно бесплодная. И галерка, которая свистит и бешено аплодирует. Она сходила в буфет, ей хорошо.
Революция сопровождается двумя бунтами – на входе и на выходе. Первый – это бунт прежних элит. Классический пример – бунт стрельцов. Более адекватная параллель – бунт ГКЧП. Это люди, которые занимали высокие позиции при прежней власти и хотят опрокинуть новую. Такой бунт всегда обречен, потому что исторический ветер направлен в паруса новаций.
Второй бунт – вполне предсказуемый, это бунт новых элит, которые ощущают, что становятся винтиками истории. Хозяином истории становится маленький человек, появившийся ниоткуда новый наполеончик, который начинает эти винтики выстраивать. Это случай декабристов, которые не приняли, что хозяином армии и страны становится Аракчеев. Это бунт Артемия Волынского (XVIII век), который привык к петровскому реформаторству и не пожелал подчиняться какому-то биронишке. Это бунт Тухачевского. Наконец, это бунт Ходорковского.
Пестель, Волынский, Тухачевский, Ходорковский – люди типологически очень близкие, страшно волевые, вплоть до тирании. Бросается в глаза внешнее сходство Тухачевского и Ходорковского.
Характерная фигура для перехода от революции к заморозкам – это вылетевший за орбиту увлекшийся олигарх. Когда человек, в силу революционной вертикальной мобильности оказавшийся наверху, вдруг понимает, что ему здесь больше не место. Это, естественно, Меншиков, который уехал в Берёзов и получил к своим бесчисленным титулам еще один – Меншиков-Берёзовский. Человек, унаследовавший эту фамилию, я думаю, никаких покаянных писем из Лондона не писал (имеется в виду письмо Владимиру Путину, которое в конце жизни якобы написал Борис Березовский - «МР»). Тексты Бориса Березовского стилистически похожи на публицистику позднего Троцкого – еще одной фигуры из этой парадигмы.
Заморозки
Все лозунги прежние, содержание - прямо противоположное. Заморозок предполагает единичную фигуру связного между народом и властью, между властью и интеллигенцией. Это та самая вакансия поэта, о которой применительно к пушкинской эпохе пишет Пастернак. Большая трагедия: эта вакансия чисто номинальна. Отсюда ужас Пастернака при мысли, что его втягивает эта вакансия, страстное желание сбежать оттуда – он имитировал душевную болезнь в 1935 году и из трансляторов, медиаторов перешел в разряд пассивных объектов истории.
Заканчивается заморозок почти всегда внешнеполитической катастрофой. Стране наносится непоправимый ущерб. Либо репутационный, как в случае Крымской войны, либо экономический, психологический, как в случае войны Второй мировой. Наступает период неизбежного косметического ремонта.
Оттепель
Страна производит небольшие косметические перемены в своем облике. Этот период характеризуется уникальным, чрезвычайно комфортным сочетанием свободы и гарантий со стороны власти. С оттепелью связано возвышение литераторов, торговцев, появление обязательной «южной школы». Но самое главное – это мощный научный прорыв. Государство больше не давит интеллектуальные среды, не заключает их в «шарашки», дает свободно развиться. Возникает культ биологов, культ физиков, культ лириков - но формалистов, то есть вовремя математизированных.
Для русской оттепели характерна фигура зарвавшегося оптимиста. Это человек, решивший, что теперь все можно. На его примере показываются границы дозволенного. В XVII веке такой фигурой стал Радищев, поверивший, что Екатерина II хочет «во свет рабства тьму претворить». В XIX веке – Чернышевский. В 60-е годы XX века похожий на Чернышевского внешне – разноглазый, слегка косящий, в очках, с неряшливой бородой Андрей Синявский. Репрессиями по отношению к ним заканчивается оттепель.
Также для оттепели характерна фигура поэта, который возглавляет крупный литературный журнал. Крестьянского поэта с амбициями прогрессиста и вечным конфликтом: он вроде бы чужой для интеллигенции, но делает ее дело, понимая, что дело - мертвое. Сходство между Некрасовым и Твардовским настолько очевидно, что о нем не имеет смысла даже говорить. «Современник» и «Новый мир» – явления, запараллеленные еще при жизни Твардовского.
К этому редактору обязательно приходит рукопись нового русского гения – застенчивого человека, бородача, славянофила и консерватора, озабоченного еврейским вопросом в первую очередь, а русским – во вторую. В XIX веке такой фигурой стал Достоевский, в XX – Солженицын. Особенно интересен вопрос с советским Толстым. Для меня очевидно, что Шолохов сам написал «Тихий дон». Еще более очевидно, что Шолохов пошел бы по пути Толстого, если бы своевременно не спился. Писательское вырождение – естественный путь Толстого, поставленного в советские условия. Кстати, при всех противоречиях «Тихого дона» любому антишолоховеду не составило бы труда своими методами доказать, что Толстой не писал «Войны и мира», а Маргарет Митчелл – «Унесенных ветром». Ретт Батлер – это законченный Григорий Мелихов. Почему-то никого не удивляет, что рядовая журналистка с юга написала шедевр.
Застой (маразм)
Стадия характеризуется расцветом искусств и серебряным веком, но в этом расцвете есть удивительное веяние пошлости и разложения. Это время не только «Мелкого беса», но и время «Навьих чар» (произведения Федора Сологуба – прим. «МР»). Это время не только Блока, но и «Ключей счастья» (бульварный роман Анастасии Вербицкой – «МР»). Это время не только Вячеслава Иванова (поэт-символист, филолог), но и писателя Михаила Арцибашева. Подобное мы переживали в 70-е годы XX века. Функцию массовой культуры выполняли милые по нынешним временам Валентин Пикуль и Юлиан Семенов. В то же время работали Шукшин, оба Тарковских, оба Стругацких, Высоцкий.
Для этого периода характерна фигура романтического поэта, мечтателя. В XVIII веке такой фигурой был Жуковский, в 20-е годы XX века – Блок, в 70-е годы – Окуджава. Рядом с ними находился младший современник, невероятно одаренный хулиган, женатый на иностранке. При Блоке был Есенин, при Окуджаве – Высоцкий. Застой – печальное время. Это время, как говорил Тарковский, глубоководных рыб. Время людей, привыкших к серьезному давлению. Тот, кто это давление пережил, гибнет при первых признаках новой революции.
Настоящее
Мой прогноз двоится. Если сейчас мы переживаем николаевское мрачное семилетие, тогда нас ожидает не очень успешная война на окраинах и в перспективе реформация (не дай бог, если ее будет делать Медведев). Нас ожидает новая «Война и мир», которую напишет Прилепин (мне кажется, он для себя уже все решил). Новым Достоевским станет Роман Сенчин (главный редактор «Литературной газеты» – «МР») или еще кто-то. А новый «Современник» возглавит ваш покорный слуга, правда, у меня нет крестьянских корней, но редактор я прижимистый и игральные карты люблю.
Если мы вступаем в застой, значит, сейчас переживаем серебряный век и впереди нас ждет более-менее серьезная катавасия. Надеюсь, эта катавасия будет по масштабам так же соотносима с октябрем-17, как наш челябинский метеорит - с Тунгусским. В нечетные века – видимо, эхо прошлого слишком сильно – подобные события проходят мягче. И масштаб людей, которые представляют эти события, так же соотносим, как эти два метеорита.
Лекция Дмитрия Быкова прошла в рамках проекта «Лекториум – Гайд-парк» в креативном пространстве «Ткачи».