«Одни играют в то, что они зеки. Другие — в то, что они надзиратели»

В Петербурге, в пространстве «АРТМУЗА» проходит выставка Андрея Митенёва «Бог есть любовь?». Представленные на ней работы были созданы, когда художник отбывал срок за хранение наркотиков. За решёткой он продолжил заниматься творчеством — писать портреты осужденных, фиксировать свои сны на казённых простынях, делать бытовые зарисовки из жизни «братвы» и «граждан начальников». Последние вылились в книгу — графический роман. Андрей рассказал MR7, как смотрящий Леча «мотивировал» его к живописи и что не так с «народной» 228-й статьёй УК.

О книге и первых днях в тюрьме

— Меня, когда привели в тюрьму, сначала посадили в «котловую камеру» — такой неформальный центр тюремного корпуса, откуда распределяются всякие материальные блага. Они всё время по системе верёвочных дорог передают сигарет, конфеты, чай нуждающимся. Когда я туда попал, сначала произошла такая беседа: «Кто ты такой? За что ты здесь находишься?» Я сказал, что я художник, попал сюда за хранение наркотиков. Самый главный, так называемый смотрящий, мне говорит: «Ну, нарисуй меня». Я его нарисовал — всем понравилось. И мне сразу же подарили роскошнейший набор акварельных карандашей.

Конечно, не прямо с этого момента я начал рисовать на зоне… Нет, потому что я всё-таки был ошарашен тем, что произошло — меня посадили в тюрьму. Началась какая-то депрессия: я в течение, наверное, первых трёх дней погружался в это мрачное состояние. А этот смотрящий, страшный такой чеченец по имени Леча — с лысой башкой, с бородой без усов, с носом огромным, с глазами ужасными — вывел меня из этой депрессии. Он мне ещё дал арестантское имя — Художник. Так я стал художником с большой буквы, о чём долго мечтал.

Этот смотрящий, его главная обязанность — наблюдать за психологическим климатом в камере: это всё-таки замкнутое пространство, в котором находится много людей. Конечно, всем тяжело. Вот он видит, что со мной происходит что-то нехорошее… Подошёл ко мне и говорит: «Художник, с тобой всё в порядке?» Я говорю: «Да! У меня всё нормально». Он спросил, может, меня обидел кто. Подумал потом и говорит:

— Так [почему] ты не рисуешь?! Давай рисуй, а то как [ударю] - родная мать не узнает!

Тут я начал рисовать картинки. Леча со мной ещё первые пару дней садился, говорил: «Давай посмотрим, чё ты тут сделал?» Ему нравилось это. А делать что-то отвлечённое у меня не получалось — все мысли о тюрьме. Я мог рисовать только то, что вижу вокруг. И начал делать эти картинки, сначала в тетрадочке зелёной, раньше такие по две копейки стоили. А потом уже мне жена Марина передала альбом с листочками А4. На них я начал делать зарисовки бытового жанра. А спустя какое-то время понял, что они нуждаются в комментариях. Вся эта работа — для меня это было принципиально — была сделана непосредственно там. Книжка кончается последним, 228-м эпизодом, и я к нему не стал делать картинку, потому что всё — я уже снаружи.

Если поначалу ты думаешь, что это как какой-то ад, то со временем я стал воспринимать тюрьму как безбожный монастырь, в котором я прохожу духовную практику послушания, смирения, труда… А что, там размеренный режим, более-менее аскетичное, но питание в чёткое время. Носишь некрасивую одежду, стрижешься… То есть можно вообразить, что ты находишься в монастыре.

О религиозности в тюрьме

— В «Матросской тишине», когда мы патриарха ждали, стали срочно делать ремонт. И один из сотрудников мне говорит: «Мы же ждём одно из первых лиц государства». Я ему в ответ говорю: «Погоди, у нас вообще государство от церкви отделено». Он такой: «Да? Странно».

В Москве была одна из камер переоборудована под церковь. То есть там алтарь — всё как положено. Раз в неделю приходит священник из Сретенского монастыря. И какое-то количество зеков службы посещают. Я пару раз сходил туда и увидел, что в основном люди там надеются на какое-то поощрение со стороны администрации. Что это будет плюсик в личное дело — мол, вот я посещаю церковь, для того, чтоб пораньше освободиться.

В Тамбове было по-другому: там всем плевать на всю эту историю с выслуживанием. Мусульман там не было вообще почему-то. Были православные, которые своими средствами сделали церковь прямо в бараке, где я «поселился». Сами заключенные скинулись. Там не было священника, была самоорганизованная община. Парень по кличке Боженька ухаживал за этой церковью и с большим рвением звонил в маленький колокольчик. Такой заунывный был звон. Есть такая разновидность религиозного служения — не служба, которую проводит священник, а просто сбор общины с чтением молитв. Они меня пытались затянуть в эту историю. Я пришел — совершенно другое ощущение в сравнении с Москвой. Видно, что это люди, которым это действительно интересно и нужно.

Об исправлении

— В тюрьме, где я сидел, условно три группы заключённых: мошенники, наркоманы и простые работяги. Этот дядя Витя как раз принадлежал к последним. Какой-то пролетарий, который всю жизнь честно работал. Обычно они почему-то уже в пожилом возрасте — где-то под 50 лет. Видимо, это такой возраст, когда уже начинает совсем ехать крыша от алкоголя. И вот спьяну он там кого-то стукнул или порезал. И его за принесение тяжких телесных повреждений сажают в тюрьму… А сам по себе он добрейшей души человек, этот дядя Витя. Такой был классный! И у него случилось вот такое двухлетнее похмелье. Каждый день вечером после работы он сидел на лавочке, взявшись руками за голову. Не знаю, что он там думал. Когда с ним общаешься, он просто душка. Один из немногих людей, у которого всегда можно было одолжить сигареты… Никогда тебе ни в чём не откажет. Нормальный совершенно такой дяденька. Что называется, чёрт попутал, и он сидит в тюрьме.

А сама система, она, конечно, не исправляет. В принципе, это зависит от человека: хочешь ты стать лучше — стань, не хочешь — нет. Например, те же самые наркотики… Я знал только одного человека из всех наркоманов, который сказал: «Всё, я всё понял, больше никогда ничего употреблять не буду». Надеюсь, что так оно и есть. Он в тюрьме всегда отказывался, когда ему предлагали выпить бражки или покурить.

В основном все ждут освобождения, чтобы продолжить. До того как меня посадили, я сильно злоупотреблял наркотиками. Я, конечно, был всё время уверен, что выйду на свободу и продолжу. Когда откинулся, приехал в Москву. В субботу, в шесть утра. Накануне позвонил жене, она говорит: «Ну что, тебя встретить?» Я отвечаю: «Да ладно, Господи, шесть утра — безумно рано. Не надо, сам доберусь». Да мне это даже как-то по приколу было: вот так выйти с поезда прогуляться. Выхожу и вижу друзей, которые меня встречают. И это те люди, которые и скидывались мне на передачки, и писали мне письма трогательные, и приходили, пока я был ещё в Москве, на короткие свидания. Поддерживали. И тут они меня ещё и встречают. В этот момент я понял, что если опять начну торчать, то это будет просто предательство по отношению к этим людям. Потому что если меня ещё раз поймают, они скажут: «Чувак, ты просто мудак вообще». Тогда я понял, что я к этому не вернусь.

О 228-й статье

— По-моему, нет смысла в том, чтобы наркозависимость приравнивалась к преступлению. Это не нужно никому: ни государству, ни людям. И людей не исправляют: они от зависимости не исправляются — смысла нет. Только сплошные несчастья для родственников этих людей, затраты для государства, которое их содержит. Однозначно нужно декриминализировать эту историю. И решать эту проблему. Но те методы, которое используются, это не решение. Опять же у нас у власти сейчас люди, скажем мягко, брутальные. Они, как я понимаю, видят единственным способом решения какое-то насилие: «Ах, ты так? А мы тебе по жопе надаём!». Это не вариант.

Мне понравилось, как в Португалии поступили с вопросом наркомании. У них была катастрофическая ситуация — невероятное количество зависимых от тяжёлых наркотиков. Их сажали, это ни к чему, естественно, не приводило. И правительство Португалии собрало консилиум, чтобы эту проблему решать. В итоге пришли к выводу: «Давайте попробуем с другой стороны. Декриминализация, мы не сажаем за это, и, наоборот, мы помогаем людям. Если наркозависимый перестаёт употреблять, мы ему помогаем устроиться на работу. Мало того, такому человеку половину зарплаты выплачиваем мы». Работодателю выгодно взять бывшего наркомана. Но с условием, что он, конечно, не будет торчать. Они таким образом практически решили проблему. Очень сильно снизился процент наркопотребителей. Люди социализировались.

А у нас есть определённая стигматизация — на тебе клеймо: «Отсидел в тюрьме за наркотики, никому не нужен». Такой человек не может устроиться на работу, он деклассированный абсолютно. У него нет другого выхода, кроме как продолжать по наклонной движение.

Например, студент, который решил заработать денег и стал работать кладменом, и его посадили на 20 лет. А ему самому 20 лет. И он через 20 лет выйдет — кем он будет? Он же будет сидеть с этими ауешниками (движение АУЕ признано экстремистским. — Ред.) и выйдет преступником. А до этого он преступником не был, он был просто дураком.

О «гражданах начальниках»

— Гена, Гена… Он действительно очень смешной персонаж. Его откровенные рассказы меня забавляли, да. И это такой тоже немного взлом шаблона: вроде как считается, что ты заключённый, а это — вертухай. Такая свирепая обесчеловеченная тварь. А на самом деле это же тоже обычный человек. И он просто не нашёл себе лучшего применения, чем работать в этой тюрьме. И жизнь его мало чем отличается от жизни заключённого. Он находится в этой казённой истории. У него всё время сжаты булки, ему всё время страшно. А этот парень, Гена, он ещё такой одинокий, живёт с мамой… Он очень много времени проводит в этой тюрьме. Он тоже сидит в тюрьме. Но если зек отсидит свой срок и выйдет на свободу, то у этих — это навсегда. Ну, не навсегда — до пенсии.

Такие правила игры. Одни играют в то, что они зеки. Другие — в то, что они надзиратели. Это общество спектакля. Мало того, основными хранителями тюремных традиций являются именно сотрудники. Потому что они там находятся всю жизнь, а заключённые — несколько лет.

О патриотизме

— Тюрьма это же срез общества — это народ. Причём, как правило, это… Ну, неудачники, что ли. В основном там все смотрят телевизор. Помню, там был мошенник один, с которым мы вынужденно дружили: вместе жили. Довольно неприятный дядька сам по себе. Но при этом он понимал, что происходит, и всем пытался всё рассказывать. Он смотрел все передачи по телевизору и тут же их комментировал: «А вот я вам сейчас расскажу, как всё на самом деле». Ему говорили: «Слышь, ты замолчи! Езжай в свою Америку. Чё ты Родину не любишь?» А так, да: народ наивный, ведётся на всю эту историю. К тому же там же нет интернета, есть только, пожалуйста, телевизор. В Матроске («Матросской тишине». — Ред.) в столовой стоял здоровенный такой. И всё время приходишь на обед, а там новостная программа. И тебе рассказывают про Сирию… И этот рефрен там постоянно был — «необоснованные претензии по отношению к России» — тогда отравили Скрипалей. И, конечно, «крепка броня, и танки наши лучше всех». Это всё тебе каждый день. И либо ты абстрагируешься от всего этого, либо смотришь и гордишься Родиной. И так, я думаю, живёт подавляющее число людей и вне тюрьмы. Они ходят на работу, а потом смотрят этот зомбоящик.

О свободе

— Свобода — загадочная такая штука. Я думаю, что свобода — это субъективное ощущение. Это как любовь. Любовь — это что? Есть она или нет? Её же нет на самом деле. Твоё ощущение. Так и со свободой. Либо ты свободен, либо нет. Свободы невозможно лишить, её невозможно предоставить. Я не имею в виду гражданские свободы, конечно. А именно ощущение человека. Один парень меня поразил: он сказал, что почувствовал себя свободным, когда попал в тюрьму. Потому что долгое время скрывался от правосудия. И когда его всё-таки поймали, он выдохнул и освободился от этого страха и постоянного давления.

Выставка «Бог есть любовь?» Андрея Митенёва продлится в «АРТМУЗЕ» до 7 ноября. На ней представлены полотна с сюрреалистичными снами художника, портреты заключённых и письма, которые он отправлял друзьям. Книгу Андрея можно купить в магазинах «Подписные издания» и «Все свободны».

Где: «АРТМУЗА», галерея «Улица Большая Ремесленная», 13-я линия В. О., дом 70.

Когда: до 7 ноября.

Сколько: бесплатно.

18+