Евгений Водолазкин: «Я мог бы предположить, что сошел с ума и стал писать пьесы в результате ковида»

Петербургский писатель Евгений Водолазкин, автор таких произведений, как «Лавр», «Авиатор», «Оправдание острова». Его книги неоднократно входили в шорт-листы и выигрывали литературные премии «Ясная поляна», «НОС», «Большая книга». На прошедшем в Петербурге фестивале «Книжный маяк» Водолазкин выступил с лекцией о связи науки и творчества, ковида и пьес. Разговор записал MR7.

Про начало творчества

— Прежде всего, наступил определенный возраст, потому что в жизни мужчины есть такие периоды, когда приходят перемены, наступают особые критические моменты. Как говорил Умберто Эко: «В таких случаях мужчина берёт любовницу и бежит с ней на Багамы».

У меня не было любовницы, не было возможности бежать на Багамы, и мне пришлось реализоваться по месту жительства. Я стартовал довольно поздно, как и сам Умберто Эко, потому что к тому времени у меня был только большой опыт занятия наукой, но наука — это рациональный способ познания, только голова и ум.

Я убедился, что рациональным путем познается какая-то, в сущности, небольшая часть действительности. Очень многое открывается при помощи чувства. И вот там, где рациональное объясняется с чувствами, — этой сферой является литература.

Я понял, что мне надо идти немного дальше, чем меня пускает рациональное, и решил писать. Это такой способ познания мира, потому что, в общем-то, других задач у меня особо не было. Будь я, допустим, «юношей бледным со взором горящим», я бы думал о том, как прославиться, получить признание, самореализоваться. Но все это я уже получил, будучи ученым.

Про то, как написать свое первое произведение

— Я думаю, что лучше начинать писать в зрелом возрасте. Мне кажется, что поэтом стоит быть в юности, когда есть пылкость. Пусть даже не столько умение рифмовать, сколько настоящее чувство. Старый поэт — это допустимо, но не убедительно. А прозаикам я предлагал бы писать после 40 — тогда уже появляется опыт, а он набирается только с возрастом. Но это мне так кажется, по счастью, я не даю разрешений на творчество, каждый может заниматься тогда, когда он считает нужным. Советовать, как начать писать, трудно. Можно сказать, что писать надо без страха, не боясь. «Не боясь» звучит, как первая любовь. Если ты любишь это дело, иначе говоря, если тебе нравится женщина, ты же не будешь раздумывать, как начать, что делать.

Но я могу отчасти успокоить начинающих авторов: великие произведения всегда пробивают себе дорогу. Но если это не стоящие вещи, тогда лучше, чтобы они вовсе не выходили, не печатались. Иначе автор будет страдать от бездарности, от того, что все ругают и никто не любит. В этом случае лучше делать что-то другое. Но начать — это главное. Без этого ничего не получится.

Про писательские привычки и ритуалы

— Настраиваться на работу любят поэты. Они заботятся о своем внешнем виде, о биографии, которая является частью их творчества. А прозаик может быть скучным господином 55 лет с палочкой. И он не должен иметь специальных привычек. У меня есть привычки, но они не связаны с творчеством, если человек более-менее профессионален, он садится на стул, и муза появляется на счет «раз». Меня к этому приучила работа в науке — там нет такой дамы, как муза, там садишься и работаешь. И это привычка перешла от меня-ученого ко мне-литератору. Единственное, что я делаю, — рыбок в аквариуме кормлю.

Про разделение творца и его произведений

— Мне кажется, что чаще всего не обязательно изучать биографию автора, чтобы понять его произведения. Автор берет многое из себя: и любовь, и ненависть, и события, и встречи. Но когда это попадает в новый контекст, события приобретают другой смысл.

Допустим, есть одежда — тельняшка. И матрос в тельняшке — это одно, но когда тельняшку надевает профессор филфака — это другое, это какое-то неблагополучие в его жизни. И можно пересчитывать количество линий на тельняшке, но это ничего не даст, не откроет новых смыслов.

Тем не менее исследовать биографию автора можно, особенно если он умер. Живые сопротивляются. Но надо при этом держать в голове, что помощь в понимании образов весьма ограничена.

— В литературе полно примеров, когда авторы были мизерабельными типами, но писали замечательные книги. Допустим, Даниэль Дефо — это был политический провокатор, интриган, доносчик. Мало грехов, в которых он не участвовал, но при этом он написал «Робинзона Крузо» — это светлая вещь, которая меня в свое время перевернула. Я думал, как так вышло? При том что есть масса хороших людей, которые ничего стоящего никогда не пишут. Почему? И мне кажется, что в писателе, когда в нем есть что-то хорошее, это хорошее помещается в книги.

Есть категория авторов, для которых книга — единственное светлое, что они передают в вечность, за что они будут помилованы Богом.

Пушкин был и светлой личностью, и прекрасным творцом, а вот Лесков, по воспоминанию его сына, был просто невозможным. Долгое время о нем даже не хотели писать воспоминания. А если посмотреть на нынешних писателей, так, по-моему, дела только ухудшились. Хотя без трех праведников не стоит земля. Есть и хорошие писатели, и люди, но это скорее исключения. Однако даже если писатель кажется совсем никчемным человеком, но у него хорошая книга — это его записочка к Богу.

Да, человека определяют дела, но книга и есть главное дело писателя. Конечно, если он ответственно к этому относится. Если он пишет, чтобы заработать, пишет какие-то скандальные вещи, это не то, что вознесет его в Царство Небесное. А если это единственный свет в окне, через которое он может выразиться, то за это ему многое простится.

Про пандемию и работу

— За 2020 год у меня вышло четыре пьесы. Пандемия, говорят, влияет на ментальные сферы. И я мог бы предположить, что сошел с ума и стал писать пьесы в результате ковида, но пьесы я писал и до этого. Собственно, сейчас я написал только одну пьесу «Сестра четырех» как раз о пандемии. Остальные были до этого. На самом деле, открою секрет, я начал не с прозы, а с пьес. Тогда это не была в полном смысле драматургия, но попытка — да, первый подход к снаряду.

У меня вошло в привычку между романами разминать другие мышцы. Когда мне надо подтянуть диалоги, я начинаю писать пьесы. Вот уж тренер по части диалогов — только и говорят.

Когда я начинал в начале 1990-х, то была такая история: из журнала, в который я предложил свою пьесу о Сталине и Кирове, мне ответили, что у них недавно вышла пьеса на похожую тему и мою работу не опубликуют, но за 200 долларов они готовы разослать мой текст по всем российским театрам.

Я, не раздумывая, ответил, что искусство не должно быть убыточным. «Но они же попадут во все театры! Их все увидят и поставят», — говорят мне. «Вот в этом позвольте усомниться», — сказал я. Но на самом деле даже спорить было бессмысленно, у меня не было 200 долларов. Я тогда отказался и забыл про эти пьесы, но потом вдруг меня в Иркутске попросили что-то опубликовать. Я нашел старые пьесы в старом компьютере, и их опубликовали там, а потом еще в десяти местах.

Про любимый литературный жанр, топ-3 писателей и топ-3 произведений

— Жанры я как раз не люблю. Жанровая литература в современном представлении связана с четко выраженными структурами, такими как «детектив», «любовный роман», «триллер». В чистом виде жанры мне не нравятся, как мало кому понравится лимон, нарезанный дольками. Но положи лимон на хорошую рыбу, и это будет вкусно.

Я люблю жанровую литературу, смешанную с чем-то другим. Например, в своем романе «Авиатор» я беру как бы жанр научной фантастики, хотя это и не научная, и не фантастика, при этом по типу — это философский роман.

Что-то в чистом виде — это скучно. Самые хорошие вещи возникают на пограничье. То же «Преступление и наказание» — смесь детектива и философского романа. А вообще все жанры хороши, кроме скучного.

Что касается тройки лучших авторов и книг, ну, три книги я прочел, примерно… так что мне есть что назвать. Но у меня не всегда автор совпадает с произведением, потому что по совокупности автор может много чего написать, но, например, такой ключевой штуки, как «Горе от ума», у него нет.

Давайте начнем с авторов: Пушкин, Гоголь и Томас Манн. Но у меня каждый день эта тройка меняется. В пределах 20−30 они остаются на видном месте, но вообще зависит от настроения, от того, чем позавтракал.

Книги тоже меняются, но сегодня пусть будет «Капитанская дочка», «Братья Карамазовы» и «Волшебная гора» — вот, сегодня совпало.

Про то, что должен прочитать каждый

— Ну мои романы, наверное. И еще, что осталось по мелочи… Я шучу, конечно же. Я как раз не сторонник того, чтобы все мои книги читали. Иногда смотрю на человека и думаю: «У-у, не дай бог мои романы будешь читать. Такой злой». И когда меня спрашивают, рад ли я, что что-то из моего вошло в школьную программу, я говорю, что не рад, и нисколько не кокетничаю при этом, потому что считаю, что брать живых в программу не стоит. Пусть умрет сначала.

Живые — еще не устоявшиеся ценности, по поводу них ведутся споры. И это такой инструмент влияния. Да, споры не утихают и по поводу классиков. Вот эта ситуация с Хармсом и Введенским. Их же назвали «предателями, врагами народа». Ваня Ургант удачно заметил, что автору этих высказываний надо дать Сталинскую премию.

 — Но споры между живыми гораздо более ожесточенные, чем споры между мертвыми.

Духовные наследники классиков продолжают споры. Но у живых боеспособность лучше.

Еще литературные премии помогают ориентироваться в новинках, но нужно уметь этим навигатором пользоваться. Когда меня спрашивают, что сейчас почитать, я говорю, возьмите четыре основные премии и их шорт-листы. И что пересекается — то и стоит почитать. Также меня спрашивают, что почитать из детской литературы и собираюсь ли я писать роман для детей. Но я даже посоветовать не могу, не то что написать… У литературы есть такая тенденция, что книги взрослые с течением лет становятся детскими. Например, Вальтер Скотт, Дюма, Жюль Верн. Это все опустилось на детский уровень и там расцвело вторичным цветом. Так что я надеюсь, что впоследствии какие-то мои романы будут считаться детскими, и я на том свете буду очень рад!