«Была ж там нормальная одна, куда дели?»

Петроградский район уже давно называли «вотчиной Макарова» — бывшего председателя городского Законодательного Собрания Вячеслава Макарова, который проходил в парламент от этого района. После того, как от этого же района депутатом ЗакСа стала дочь экс-спикера, заговорили уже о «вотчине Макаровых». А ведь был шанс — небольшой, призрачный, но все же шанс, что депутатом станет дочкин оппонент — юрист Ксения Михайлова. Поговорили с ней о районе, который она прекрасно знает, потому что здесь живет с сыном, змеей и собакой, о прошедших выборах и как будто даже меняющихся в лучшую сторону судьях.

Прекрасная куча мусора, стройка, грязь…

— Почему вы именно от этого округа хотели идти в депутаты ЗакСа?

— Я тут живу и представляю интересы людей в этом районе. И пять лет назад я уже баллотировалась по этому округу, и тогда моим конкурентом был Вячеслав Макаров. В тот раз вся кампания шла довольно грязно. Я, например, должна был проводить встречи с избирателями, а им приходили сообщения, что я все отменила. Меня это очень сильно разозлило и я решила, что я еще раз попробую.

— А вы на Петроградской стороне с рождения?

— С 12 лет. Сначала мы жили на набережной Карповки, теперь я на улице Блохина. Училась в 67-й гимназии.

— А откуда и почему сюда перебрались?

— В 12 лет переезжаешь, потому что так решили родители. Мы до этого жили на проспекте Большевиков. Это были 1990-е. Родители смогли заработать денег и выбрали новую квартиру в центре города.

— А вы помните, как вы жили на Большевиков?

— Я была ребенком, и я помню, что там была прекрасная мусорная куча. Это сейчас я смотрю на нее с точки зрения экологии. А тогда это была просто прекрасная горка высотой с трехэтажный дом, с которой можно было кататься на санках. Вокруг нас была не менее прекрасная стройка, через которую можно было ходить, нарушая запреты родителей. Еще была прекрасная грязь вокруг, которую ты копал и из которой тебя вынимали.

Куча мусора до сих пор жива, и периодически заходят разговоры о необходимости ее рекультивировать, сделать благоустройство. Но по мне этот холм не нуждается в благоустройстве, потому что это отличное место, чтобы кататься на санках.

— Как вы пережили переезд в другой район?

— Я сменила школу, это было хорошо. Правда, некоторое время после занятий я приходила в квартиру, где шел ремонт, но я подружилась с теми, кто клал плитку, мы общались, я сидела среди цемента и делала уроки. И на Петроградке мне понравилось жить. На набережной Карповки достаточно зелено. На противоположной от нашего бывшего дома стороне сейчас благоустроили сквер. Но и раньше там было хорошо. Я видела, как на углу с Каменноостровским строилась гостиница, теперь я вижу, как она разбирается. И я думаю, это пойдет на пользу району. В отличие от проекта, который планируется реализовать напротив — через Каменноостровский. Там малоэтажный дом, и за ним сейчас хотят возвести что-то, что я вообще не понимаю, как будет вписываться в окружающую застройку. Если только по этажности впишется, то все равно по стилистике будет выпадать.

— А 67-я школа — это же испанская? То есть вы еще и испанский знаете?

— Когда-то я на нем хорошо говорила, но теперь уже многое забыла. У нас был пожилой преподаватель испанского, который уходил добровольцем, еще когда Франко был в Испании.

— Вы говорите, что вам нравится Петроградка и вы видите ее проблемы… Что-то особенно цепляет?

— Из проблемных мест здесь территория бывшего химического завода. Это было проблемой, которая, к счастью, благополучно разрешилась. Здесь собираются делать парк, предыдущая концепция предполагала строительство судебного квартала и, мне кажется, инфраструктура соседних кварталов просто бы не потянула его в плане транспорта. Не знаю, справится ли дорожная сеть на набережной Невы, куда решили перенести судебные здания, но тут бы точно не справилась. Остается проблема на Большой Пушкарской с домом Басевича (историческое здание в стиле модерн было передано «Академии танца» Бориса Эйфмана, и вместо реконструкции новый владелец пытается его снести — ред.).

Но вообще мне нравится Петроградка в архитектурном плане. Здесь архитектура довольно эклектичная, и тут столько неожиданных вещей — памятников модерна и раннего конструктивизма, еще не жуткого и очень ориентированного на людей. По городу такого мало осталось, а на Петроградской стороне еще есть.

Фото: Олег Золото / MR7
Дом Басевича - одна из "горячих точек" Петроградской стороны.

«Как если бы Волан де Морт решил сфотографироваться и сделал вид, что он хороший»

— Петроградский район называли «вотчиной Макарова»…

— Он и сейчас ей остается, только теперь уже «вотчина Макаровых» — «клана Макаровых». Прям как будто по наследству нас передали, как деревню с крестьянами.

— И вы когда сейчас шли на выборы, вы же понимали, что вам будут вставлять палки в колеса?

— У меня было представление, что вести кампанию мне, скорее всего, мешать не будут. Они и не стали. Почти целых две недели, пока меня не сняли, вообще препятствий не было. Я думала, что считать будут криво. Я считала, что до выборов меня все же допустят. Социология показывала, что у меня много шансов — если выборы для меня состоятся, то при всех возможных манипуляциях сделать так, что я проиграю — будет не очень просто. Видимо, поэтому никто и не стал доводить до этого.

— Вы в списке «Яблока» заменили Ирину Фатьянову. Это был своего рода предвыборный скандал. Как вы воспринимали ситуацию?

— Да, были договоренности, что Фатьянову должны были выдвинуть от «Яблока» по одномандатному округу, а меня по спискам. И дело шло к выдвижению, когда я заболела коронавирусом. Я очень тяжело болела. Температура была 39. Я вообще очень смутно понимала, что происходит вокруг меня. Нет, я не говорю, что у меня был коронавирус и я сдуру с чем-то согласилась. Конечно, меня спросили — я ответила, ну давайте, вот и все. Я понимаю, почему «Яблоко» не выдвинуло Ирину Фатьянову. Кто бы ее не выдвинул, с ней бы произошло то, что произошло — недопуск до выборов на том основании, что человек подпадает под действие нового закона об экстремистских организациях. Надо сказать, что верховный суд сейчас по одному из таких же кандидатов сформулировал позицию, что все эти снятия были незаконными, потому что решение суда по делу ФБК (иноагент, признан судом экстремистской организацией и запрещен в России — ред.) на тот момент не вступило в силу. И более того, судом не был установлен факт, что эти люди (кандидаты в депутаты, ранее сотрудничавшие с фондом — ред.) имеют отношение к ФБК. Итог такой: Ирину вообще сняли, меня зарегистрировали, но на две недели.

— Вы же с Ириной тогда уже были знакомы?

— Мы с ней потом познакомились, когда меня зарегистрировали.

— Вы обсуждали с ней эту ситуацию?

— Не особо. Она поддержала мою избирательную кампанию, и посты были в ее соцсетях, и некоторой материальной базой она поделилась — конструкциями для промо-кубов. Мы не обсуждали с ней, кто из нас более дорог «Яблоку». Ни я, ни она не являемся членами партии. У меня с ней конфликта нет. Она со мной тоже про это не говорила.

Сейчас мы подаем иски на основе того наблюдения, которое она вела со своей командой. Она организовала наблюдение на выборах, я веду дела.

Меня бы устроило выдвижение по списку, что было изначально согласовано.

— По списку, думаете, был шанс пройти в ЗакС от «Яблока»?

— Вполне! Сейчас во главе списка три человека, соответственно четвертый мандат получил бы человек одной из региональных групп. Такая региональная группа, как Петроградка, имеет очень много шансов на результат. Я вела свою избирательную кампанию меньше двух недель, но я все равно знаю, что, когда люди потом приходили на избирательные участки, они спрашивали: «Была ж там нормальная одна, куда дели?» Им отвечали: «Так ее же сняли». «А понятно…» Вот такие диалоги были после полуторанедельной кампании. Если бы она была более интенсивная и вместе с одномандатным депутатом, то это могло бы дать хороший результат — и третий, и четвертый мандаты. Третий, я думаю, и так был у «Яблока», просто «растворился» в некорректном подсчете голосов. Четвертый тоже можно было бы наработать.

— А с Мариной Лыбаневой — Макаровой вы до этого как-то пересекались?

— Нет. Я вообще не знала про ее существование. Более того, все, с кем я общалась, не знали про ее существование. У меня люди во время предвыборной кампании на улице спрашивали: «А вот та — это не вы?.. А не, она белобрысая, а вы нет». К нам как-то подошла группа молодых людей и, когда разговор дошел до Лыбаневой, один говорит: «Я смотрю на нее и она такая — как если бы Волан де Морт решил сфотографироваться и сделал вид, что он хороший. Смотришь на него, но помнишь, чем он занимается».

Хотя я про Лыбаневу не знаю ничего, кроме того, что она дочь своего папы. А про него я знаю, какую он в городском парламенте продвигает политику, как передает по наследству свою «вотчину» и как он в Законодательном собрании поддерживал нормативные акты, которые были направлены на ужесточение политической ситуации в городе.

Фото: Олег Золото / MR7
После двух лет в деревне пришлось вернуться в город - с сыном, котом, собакой и змеей.

«Тебе хотя бы платят за это?»

— Возвращаемся в мирную жизнь. Вы с детства хотели стать юристом? Еще когда в 67-й испанской школе учились?

— Когда в 67-й — уже хотела. Тогда по телевизору шел сериал «Санта-Барбара». И там было очень много юристов, и они все были очень характерные. Там было два адвоката и генеральный прокурор, он был отрицательным, глубоко мерзко-негодяйским и тем тоже привлекательным. Он был отвратителен во всем — у него было отвратительное лицо, поступки, и в то же время он был очень ярким. Я думала, что юристом быть круто.

— Дальше юрфак СПбГУ. А потом?

— Я работала в московском фонде «Право матери». Это была моя первая работа. Организация занимается правами семей погибший военнослужащих, в том числе правом знать правду о причинах смерти их детей и правом привлечь к ответственности виновных. Мы тогда разбирали дела с чеченской войны. Ведь даже если бойца убили там — на войне, это все равно могло произойти из-за недоработки командования. Эти дела мы разбирали, сопровождали в судах, также занимались проблемами социального обеспечения.

— То есть сразу правозащита?

— Я училась на юрфаке, заканчивала кафедру международного права, и диплом у меня был по международному уголовному суду, то есть это опять же международное гуманитарное право. И да, уже тогда я хотела заниматься правами человека. Я хотела действовать в интересах людей.

— Но можно же было пойти во что-то более прибыльное, бандитов защищать или стать юристом в крупной компании?

— Да, но пойти в правозащитную организацию и заниматься тем, что происходило в Чечне, было гораздо-гораздо-гораздо интереснее, пусть за это и платили очень-очень-очень мало. Я из достаточно состоятельной семьи, когда я переехала в Москву, где у меня не было своего жилья, небольшая зарплата — для меня это было достаточно бедное существование. Но важно заниматься тем, что тебе интересно, и получать от этого удовольствие. Иначе какой смысл, что ты получил какое-то количество денег, упахался? А упахаться тебе в любом случае придется, чтобы достичь результата. И оказывается, что твоя основная жизнь проходит в то время, когда ты упахиваешься — так пусть это будет что-то хорошее.

— Вы никогда не жалели, что пошли в правозащиту?

— Нет, но, может быть, я жалела о том, то я сделала это слишком поздно.

— Я закончила юрфак в 2004 году, года полтора поработала в правозащите, потом в арбитражном суде, некоторое время в интерполе. Это интересно, но это не было тем, чем я на самом деле хотела заниматься. В правозащиту я вернулась в 2012 году. И я поняла, что это именно то, что я хочу делать, это классно, интересно. Пусть это не стабильно, менее уважаемо, чем работа в высшем арбитражном суде. И когда ты работаешь в правозащите, ты никогда не знаешь, сколько дел ты выиграешь, сколько проиграешь и почему — потому что у нас такая политика или потому что можно было сработать лучше. И тебе со всех сторон говорят, что ты ужасный иностранный агент. Даже если мне лично никто так не говорит, то есть общее информационное давление, которое сферу защиты людей от государства превращает в сферу зла. И коллеги еще тебя спрашивают: «Тебе хотя бы платят за это?» Но это все равно более моя жизнь, чем какое-то другое направление юриспруденции.

— У вас при этом довольно широкий набор интересов в правозащите…

— Не такой уж широкий — ЛГБТ, фем-движение, экология, по уголовным делам политически-мотивированное преследование и защита уязвимых групп — тех же ЛГБТ. Если это общеуголовное преступление — это же не правозащитная сфера, правозащита тут в том, что при содержании в СИЗО, при исполнении наказания уязвимость отдельных групп людей не должна использовалась против них. За то, что человек продавал наркотики, его должны судить, назначить наказание, скорее всего, тюремное заключение, но его не должны изнасиловать в тюрьме. Закон не предусматривает, что если ты продаешь наркотики, то тебя должны изнасиловать или лишить медицинской помощи и антиретровирусной терапии.

— Как у вас сложился такой круг интересов — экология, ЛГБТ?

— Очень просто. Когда в 2013 году был принят закон «о запрете пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних», это мне было отвратительно. Я большой поклонник логики — люблю логику и не люблю, когда ее нет. Этот закон лишен логики. Меня это раздражало. И так я выбрала работу с ЛГБТ, а уже из нее выросла и работа со свободой собраний. Какие-то демократические организации и ЛГБТ-движение вместе устраивали марш — в те древние годы это было еще правдоподобно — его запретили, они стали судиться, и так я познакомилась с партией «Яблоко». Оттуда выросла экология и политика.

Фото: Олег Золото / MR7
Когда в день семь судов, вообще не до того, кто ударил по голове.

«Семь процессов в день, к черту удар по голове»

— Кого сложнее защищать?

— В экологии очень сильные экономические интересы, а в активизме — общая политика государства.

— Было так, что после окончания дела вам казалось, что что-то не доработано, можно было лучше?

— Да мне всегда так кажется, 24 на 7.

— Как с этим жить?

— Страдать. Это на самом деле то, с чем сталкивается большая часть правозащитников. Ты реально сделал все, что было можно и нужно, и ты все равно проигрываешь. И это является фактором выгорания для многих людей, которые работают в правозащите.

— За то время, что вы работает — что-то изменилось — подходы судей, работа прокуроров, следователей?

— Меняется законодательство, оно ощутимо ужесточается. В вопросах экологии я не вижу особых изменений в практике судов. Судьи, мне кажется, стали чаще воспринимать экологические дела как политизированные и в то же время в делах, связанных с ЛГБТ, среди судей и полиции сейчас наблюдается гораздо большее понимание темы и владение терминологией, повышается толерантность. Сначала сексуальная ориентация участников процесса была поводом для отвращения, потом для шуток, иногда для неуместных, сейчас гораздо больше понимания. В 2014 году было уголовное дело, где обвиняемым в преступлении сексуального характера в отношении несовершеннолетнего проходил бисексуальный мужчина. Тогда судья говорил на заседании: «Как вообще это можно с мальчиками-то делать? Я понимаю с девочками — они сами напрыгивают. Но это же мальчики». Напротив меня сидела помощник прокурора, ей лет 20 было и я прям видела, как у нее глаза становились большие-большие и она впадала в травму прямо в тот момент. Я вижу, что хотя бы в этом плане сейчас становится лучше индивидуальное сознание. Недавно у нас было дело, где у меня судья спрашивал, как будет корректно обращаться к человеку — в каком гендере!

— На вас часто оказывали давление, угрожали?

— Редко. Один раз по голове стукнули. Просто треснули по башке — «На тебе, „плохая женщина“». В 2014-м. Это был разгар выборных дел, других у меня в тот момент и не было. Это были очень грязные выборы — муниципальная кампания.

Искать нападавшего я тогда и не стала. Мне было вообще не до того. Я даже заявление в полицию не подавала. У меня было по семь процессов в день, к черту удар по голове.

По делам, связанным с ЛГБТ, еще были угрозы, причем со стороны родителей моих подзащитных. То есть вместо того, чтобы помочь, они сначала отвергали своих детей, а когда, потом дети уже от них прятались — они выходили на адвоката и пытались угрожать.

Фото: Олег Золото / MR7
"Упахаться в любом случае придется... Так пусть это будет что-то хорошее".

Слишком неписаные, слишком недоправила

— Во время вашей предвыборной кампании, хоть она и была не очень длинной, вас поддерживал «яблочник», бывший преподаватель РГПУ им. Герцена Александр Кобринский. В прошлом году он стал фигурантом скандала, когда экс-студентки обвинили его в домогательствах. Вы с ним поддерживаете отношения?

— Мы с Александром Аркадьевичем знакомы давно и не раз обсуждали с ним социальные проявление отношений мужчин и женщин, в том числе харассмент. Я хорошо знаю его позицию по этому вопросу, что он по этому поводу думает, делает. Я понимаю, что у меня нет ни малейшего доверия ни к одному утверждению, что он мог насильно с женщиной совершать какие-либо действия — бить, шелковой плеткой пороть — нет, я абсолютно уверена, что он этого не делал. После того, как вышла та статья, мы с ним её обсуждали. Он понимает, кто мог рассказывать самые скандальные истории, но он не раскрывает ее имени, потому что не хочет публичить ее, пока она сама этого не сделала. Он действует в этой ситуации максимально порядочно. У меня нет сомнений.

Что касается остальных эпизодов возможных домогательств — надо понимать, что такие вещи по-разному воспринимаются мужчинами и женщинами. Я знаю, что женщине бывает сложно сказать «нет», так как есть женская гендерная социализация, которая все усложняет. Если ты уже пришла к нему домой, а он пристает, то уже сложно его остановить, потому что «ты же вежливая». А мужчины воспринимают эти ситуации иначе, не как агрессоры. Мне бы хотелось, чтобы мужчины вели себя в таких ситуациях иначе. Но мне кажется, что это наша общая социальная проблема. И я считаю, что лично на Кобринского нельзя возлагать ответственность за то, за что все мужчины должны ее нести — это их социализация, с которой они растут и живут. Я уверена, что ничего неприемлемого он не делал. Допустим, он приставал к студенткам. Были в вузе на тот момент правила на этот счет? Не было. Кто должен отвечать за это? Ректорат-деканат, а не отдельный преподаватель.

— Разве это не неписаные правила, что не надо приставать к девушкам?

— Они слишком неписаные и слишком недоправила. А 10 лет назад были другие неписаные правила. Должна быть политика против харрасмента, она должна быть прописана на бумажке и «доведена до сведения». Но если таких правил нет, то и спрашивать за их нарушение неправильно.

Змея в сравнение с судьями не идет

— Как вы со всем этим живете? Как отдыхаете?

— Последние два года я жила на даче. Только в этом году вернулись в город, так как ребенку нужно в школу ходить. А в деревне (на даче) ты выходишь из городской рабочей среды, остаешься наедине с семьей, деревьями, на своей земле, а напротив тебя лес. Еще сосед напротив есть. С ним можно общаться или нет. Там сын, собака, змея, собаки соседей. Сейчас этого нет, к сожалению. Но с собакой все равно гуляю, змею кормлю.

— Откуда у вас змея?

— Ребенок очень хотел василиска. Как выводятся василиски, знают все — надо взять куриное яйцо и оплодотворить его семенем жабы. Что ты делаешь? Смотришь на YouTube, где у жабы семенники. Находишь дохлую жабу (это не проблема, благо на дорогах их много валяется уже мертвых, живую-то жалко), берешь шприц, изымаешь из жабы то, что надо, вводишь это в куриное яйцо и ждешь. Яйца сын брал у соседа от домашних кур. Яйца дохли естественно. А потом родилось то, что родилось. Хотя я подозреваю, что ребенок, когда приезжал в город к бабушке и дедушке, через интернет купил яйцо василиска (полоза), из него и появилась змея. Теперь у нас домашний красненький василиск — Васей зовут.

— Вы умеете общаться с полицией, прокурорами, судьями, со змеей точно справитесь.

— Вася гораздо более милый, чем они все. Он не кусается и лишь иногда трещит хвостом. Ни в какое сравнение с судьями Вася не идет.