COVID-19: «Мы корм для вируса»

«Мы выжили. Получив практически смертельную дозу вируса, после реанимации, ИВЛ, отёка лёгких, переливания плазмы, внутривенного „кормления“, которое вливалось через катетеры, воткнутые по всем доступным сосудам (включая катетеры металлические, пришитые к коже нитками) — после всего этого мы всё-таки выжили», — написала у себя в соцсетях журналист, литератор, историк, член Союза журналистов СПб и ЛО Татьяна Хмельник 7 октября.

Вместе с мужем, Александром Потравновым они 11 сентября были экстренно госпитализированы в Боткинскую больницу спустя буквально три дня после того, как почувствовали себя неважно. КТ показал у обоих поражения легких: 70% у Татьяны и 50% у Александра. А дальше — катетеры, ИВЛ, переливание плазмы, галлюцинации и провалы в памяти — врачи буквально вытащили обоих с того света.

Спустя три недели они вышли из больницы и поняли, что не могут подняться на пятый этаж — в доме нет лифта, ноги не слушаются, одышка. Это была самая долгая дорога домой.

Татьяна и Александр приняли решение поделиться своей историей болезни, чтобы те, кто до сих пор отказывается носить маски, поняли, что ковид одинаково опасен для всех.

«Мы совершили огромную глупость — мы ходили без масок, мы гордились тем, что мы независимые, что мы выше всего этого, что это все фигня, просто разговоры, что нас как всегда пытаются загнать в какие-то рамки, что нас таким образом лишают свободы. И выясняется, что мы жестоко пострадали по собственной глупости, — говорит Татьяна. Сейчас ее легкие работают наполовину. —  Очень многие демонизируют вирус и начинают приписывать ему человеческие свойства: «Он хочет нас напугать», — ничего он не хочет.

Он хочет жрать и размножаться. Мы для него — корм.

Почему я решила об этом рассказать — потому что среди нас слишком много таких беспечных людей, какими были мы, которые думают, что их это не касается, что это где-то сосед дядя Миша-алкоголик умер, ну и хрен с ним, а вот я — нееет. Я же такой продвинутый, подкованный, доктора Малышеву смотрю. Ни один врач нас не спросил: а где вы это подцепили? Потому что у человека на лбу не написано: «Я распространяю вирус». Это в фильмах про зомби — у инфицированных глазищи, клыки — сразу видно, что зомби. А человек, инфицированный ковидом, и который может распространять эту заразу — на нем ничего не написано. Он может быть абсолютно нормальным внешне".

«Думали, что грипп»

«До болезни мы жили в палатках под Изборском. Мы так делаем каждый сезон, потому что устаем от города. Мы в принципе социопаты и у нас узкий круг общения. Не думаю, что можно было подхватить коронавирус в лесу. Разве что Петров и Баширов проходили мимо и плюнули в нас, — шутит Татьяна. — Началось 11 сентября, а накануне, в четверг, Саша ездил в Москву в командировку.

Кстати, в «Сапсане» почти никого не было в масках.

А температуру измеряли только на станции Бологое! А что делать с теми, у кого обнаружилась температура — пинком в Бологое с поезда? Москва абсолютно беспечна — никаких масок, все счастливы и довольны. Особенно веселят надписи в метро в час пик — «дистанция 1,5 метра», — рассказывает Татьяна.

«Почему люди отчасти так наплевательски к этому относятся? Потому что меры часто формальные. Мы все привыкли что власть нам врет. Врет всегда, что она сегодня говорит одно, завтра другое, что наверняка за этими мерами скрыта какая-то корысть, что она хочет отнять у нас ту малую свободу, которая есть — ходить без намордников. Проще же бороться с намордниками?

В то утро я еще бегала — я бегаю каждое утро. Я еще подумала: что-то немножечко ломит…, мало ли, пятница, устали. Мы строили планы на выходные: куда поедем гулять. Когда Саша приехал домой, он обнаружил меня в мало вменяемом состоянии. Температура 38,5 и начинающийся бред. Он подумал: «Ну вот, грипп. Как некстати». А пока он об этом думал, он и сам прилег рядом и уже не встал. Мы решили, это грипп — ломота в теле, страшная головная боль, несбиваемая температура — парацетамол не брал.

Мы не могли ни есть, ни пить. Потом пропало обоняние. Я подумала: странно, мыло не пахнет, кофе не пахнет… дай-ка понюхаю удобрение для комнатных цветов, которое отвратительно пахнет. Я ничего не почувствовала. Начался легонький кашель.

На третий день мы поехали делать КТ — в поликлинику на Рихарда Зорге. По дороге у меня было ощущение, что мы погибнем по дороге. Мне все хуже. А дальше перед глазами картина, которую я не забуду никогда: идет дождь, я лежу возле двери в луже — от приступов кашля я не могу ни сидеть, ни стоять, я лежу свернувшись — и это был не кашель, это был лай или вой — я пытаюсь вздохнуть и не могу. Сотрудники центра КТ, которые нас сопровождали говорят: «Она умирает, чего вы стоите?»

Анализ КТ показал у Татьяны 75% поражения легких, у Александра — 40%.

Срочная госпитализация

Обоих на скорой привезли в больницу им. Боткина. Татьяне запомнился врач скорой помощи: «Он был один, без СИЗ, одет обычно. Я сказала: «У нас же ковид», а он: «А мне не подтверждали»…

Татьяну и Александра положили в двухместный инфекционный бокс — такой же, из которого вначале пандемии сбежала петербурженка. «Персонал ходит внутри, а больных возят снаружи — по специальному балкончику — чтобы потоки не пересекались. Кормление через тюремное окошко — и это правильно!»

«Нас истыкали иголками, из нас торчали катетеры, мы не могли жить без кислорода. Нам нечем было дышать. Трубки всегда в носу — добегаешь до унитаза и обратно! Самый страшный мой кошмар, что я потеряла эти штуковины и я не могу их найти. Нам давали антибиотики, кололи что-то от тромбов, кололи в живот — мы были синие и пятнистые. А потом Саше стало плохо и его увезли в реанимацию».

Это было самое страшное время, потому что Татьяна не знала — жив ли ее муж.

Сама она была в полубессознательном состоянии: «Потом я прочла в карте, что у меня было парадоксальное течение болезни. Я не спала ни ночью, ни днем. Я помню, как лежу в кровати и хорошо вижу белорусских партизан, которые охотятся на коронавирус и один открывает унитаз и говорит: «Командир, я одного сюда загнал, что с ним делать? А я говорю: «Аннигилируй его». Это сейчас смешно, но тогда я их так хорошо видела. Другой белорусский партизан шарил у меня под кроватью и давил коронавирус. Это не было сном, но и не было явью. Мне мерили температуру от забора до заката, постоянно брали кровь. Долгое время мы питались физрастворами, нам по несколько раз в день ставили капельницы. Еду мы не могли видеть.

Потом мне влили плазму с антителами переболевшего человека — неизвестного героя. Мне сказали, что антитела чужие, живут недолго, должно хватить, чтобы мне помочь и дальше: либо мои антитела выработаются, либо нет. Через пару часов я открыла глаза — белорусских партизан уже не было, и я сказала что-то вроде: «Как я хочу кусочек хлеба».

Три дня не было никаких вестей от мужа. Медперсонал ничего не знал, а потом ко мне в палату вбежала медсестра в костюме космонавта и сказала, что муж просит телефон и зарядное устройство — значит он жив! Через несколько часов получаю от него эсэмэску — там полная абракадабра, только набор букв. И я понимаю, что он лежит под ИВЛ и ничего не видит, и посылает просто буквы, что он жив!

Под ИВЛ

«Потом уже в выписке я прочел, что у меня был отек легких, 75% поражения легких — при поступлении было 40%. Это буквально за 2,5 дня! Поэтому меня увезли в реанимацию. Мне стало совсем плохо в туалете, я стал задыхаться, мне было нечем дышать, оттуда не помню, как до кровати дополз, кто вызвал врача, как лечили. Помню только один момент, что хотел взять очки и телефон, но у меня из рук отобрали и снова провал. Таня рассказывала, собралось человек 5 врачей. Видимо, я был без сознания…».

В реанимации Александра подключили к ИВЛ, подшили подключичный катетер. «Трахею мне не вскрывали — ИВЛ был не инвазивный. Компрессор нагонял под давлением кислород и шла вытяжка другой трубкой вдоха. Маска прилегала плотно — потом были даже кровоподтеки. И когда я помню пальцами ее ковырял — когда неудобно было, раздавался свист воздуха, и приборы начинали пищать. Сразу прибегала медсестра: «Что вы делаете, нельзя».

Первый день я был без сознания, потом какие-то сумеречные вспышки. Помню медсестер, санитарок, врачей — все в защите, респираторы… Я был весь окутан проводами — мерилось давление, сатурация, температура, дыхание, пульс — все это выводилось на монитор, который стоял у изголовья. Персонал постоянно считывал и передавал по рации врачам данные.

Я смутно помню, как врачи после рентгена обсуждают, делать ли мне очистку крови — у тебя, мол, там много всякой вредной гадости в крови. Потом вшивают в горло какой-то металлический катетер под наркозом. Это длилось 7,5 часов. Потом еще рентген и оказалось, что предпринятые действия помогли — отек прекратил развиваться. Я все время просил связаться с женой — я ведь помню, что ее состояние было хуже моего. Я переживал. Тогда, видимо, одна из медсестер на мою просьбу среагировала и появился телефон. Я был без очков, да еще и в маске — я набрал, как мне казалось, что-то вроде: со мной все в порядке, как ты? Получил сообщение от нее.

Со мной в палате лежали двое — у одного было 90% поражения легких. Его легкие не поддерживали самостоятельную работу. Этот мужчина не мог без кислорода и пяти минут. Другого мужика увезли буквально сразу — он до этого четыре недели провел в реанимации. А на его место положили, как я понял по разговорам, сварщика. У него был высокий уровень металлов… Он тоже в лежку — ему катетер даже в мочевой пузырь вставляли. То есть я был на их фоне почти здоров.

Я косвенно слышал, что в этот момент пошел большой наплыв более тяжелых — нужны были места. И в пятницу врач подходит: «Ну как ты себя чувствуешь? Без кислорода можешь продержаться несколько часов?». «Могу». Мне уменьшили подачу кислорода в маске до минимума — я продержался".

«Потом мне вернули мужа — привезли его на кресле, — вспоминает его возвращение Татьяна. — Он был похож… помните эта жуткая фотография „Ленин в горках“, когда он уже никакой, прикрытый пледом был… Вот примерно тоже самое увидела я — укутанное пледом существо с вытаращенными глазами и подведенным к носу кислородом».

В реанимации Александр провел пять дней. Когда он вернулся — оба потихоньку пошли на поправку. Главным признаком улучшения здоровья стал появившийся аппетит. «Солнышки, кушать!» — с такими словами заходила в палату санитарка с утренней кашей. Татьяна и Александр очень ценят отношение персонала к пациентам: «Доброжелательность и желание поддержать — это очень важно, хотя работа у них адская».

«Мы воюем с тряпками на носу, а надо воевать за жизнь»

«Мы хотим показать, как это страшно. Нас вытащили врачи с того света. Мы ведь там не одни такие были. В реанимации требовались места. Вал пошел — больше людей тяжелых», — говорит Александр.

«В самом начале этого карантина — в марте. Наша дочка, которая живет в Праге уже давно, говорила нам: нужно носить маски, соблюдать социальную дистанцию. Мы ей: ну что ты — маленькие что ли, сами знаем, — вспоминает Татьяна. — А она отвечала:

«У вас не гражданское общество, а общество каких-то людоедов: почему вы не заботитесь друг о друге?»

Это нам говорил наш взрослый ребенок. И она была права. Мы действительно не гражданское общество. Мы воюем с тряпками на носу. А нужно воевать за жизнь".

Сейчас супруги закупили маски и носят их в помещениях и транспорте и советуют носить всем своим друзьям. Они опросили всех знакомых, с кем общались перед болезнью, к счастью, никто из них не заболел.

«Маска — она спасает не только тебя, а целую цепочку людей. Подумайте хотя бы о тех, кто в радиусе вашего окружения», — уговаривает Александр.

Татьяна добавляет: «Мы были разгильдяями, мы это не стесняемся признать, но самое главное, чтобы нас услышали и не были такими же, как мы. Потому что этим равнодушием мы убиваем друг друга. Ковид — это слепое орудие. И это надо прекращать».

Сейчас супруги стараются много гулять и … петь. Именно пение — лучшая реабилитация для пострадавших легких.

Проект реализован на средства гранта Санкт-Петербурга