Дом Басевича в контексте Ленинграда

Отныне лекции и встречи будут проходить онлайн: «Дом Басевича в контексте архитектуры модерна Петербурга». Первая состоится завтра, 12 апреля, в 16 часов.

Продолжается и запись видеообращений в защиту дома. Свои обращения уже записали поэт и журналист Татьяна Вольтская, архитектор Ольга Богданова и бывшие жители дома — поэт Борис Лихтенфельд и блокадник, преподаватель ГУАП, а ныне пенсионер Виталий Смирнов. Виталию Борисовичу 84 года. Мы познакомились еще зимой у дома Басевича — на Большой Пушкарской, 7, когда была общегородская акция — «обнять» старый расселенный дом, над которым нависла угроза сноса. В этом доме Виталий Борисович прожил двадцать лет — с 1945, когда семья вернулась из эвакуации, по 1965 год, значительную часть детства, юности и молодости. Поэтому и пришел тогда, чтобы выразить свою позицию: дом надо сохранить. Я попросила Виталия Борисовича рассказать о своей семье, блокадной и послевоенной жизни на Большой Пушкарской улице.

— Мои родители — мама Нина Аполлоновна Смирнова, отец — Борис Константинович Смирнов и я — трое нас было. Мама была домохозяйкой, а папа — инженер-экономист. Жизнь в городе с началом войны становилось все напряженнее. Продукты стали исчезать. Помню, ходили в гастроном на углу Введенской и Большого проспекта, там продавалась икра черная в больших пятилитровых банках — последнее, что продавалось без карточек. Я говорю о том, что запомнил — мне было меньше шести лет, но в памяти некоторые моменты остались. Зимой начались уже первые встречи с мертвецами наяву. Мы ходили с мамой в магазин выкупить хлеб по карточкам — а жили мы в доме один по Большой Пушкарской — в подворотне я увидел впервые настоящего мертвеца. Он стоял и упал.

У нас в квартире было несколько семей. Однажды соседка поймала одну из последних ленинградских кошек и все пыталась ее убить, приговаривая: «Буду сейчас варить суп, буду жить». Но ей никак не удавалось эту кошку лишить жизни, потому что кошка оказалась сильней ее. В итоге она потом ее как-то умудрилась убить, но силы были соизмеримы.

А в соседней комнате жила такая Кербиц Ольга Сергеевна, она была матерью Веры Кербиц, жены Зощенко. Ольга Сергеевна жила с другой дочерью Леной и внучкой Лерой. Лера была чуть постарше меня. Про родство с Зощенко — это я уже взрослым узнал, а тогда в памяти осталось то, что в январе умерла Елена, мама Леры, а в начале февраля — я сейчас уже уточнил, в Интернете нашел — 3 февраля умерла Ольга Сергеевна — бабушка. И вот я помню, как Лера просила моих родителей не сообщать, что бабушка умерла, чтобы не лишиться ее карточки. Ведь хлеб выдавали на декаду, то есть до 10 февраля Лера могла еще выкупать хлеб и на бабушкину карточку. То есть до десятого она соседствовала с мертвой бабушкой, чтобы от нее не отнимали ту карточку, вторую.

Мы уехали из города 16 февраля по Дороге жизни на грузовом автомобиле. И когда мы в итоге попали уже на восточный берег Ладоги, запомнилось то, что зашли в землянку и солдатик угостил нас куском булки. Я помню, как он достал табачный кисет, в котором у него был сахар, и я макал кусок булки в кисет с этим сахарным песком, а мама плакала при этом.

После окончания войны семье удалось вернуться в Ленинград. Но поселились уже на Большой Пушкарской, 7, в доме Басевича, второй этаж, квартира 14, пятеро соседей. Виталий Борисович продолжает:

 — Стали жить на пустом месте — в этих двух комнатах ничего не было, не запомнилось мне, а мне уже было 9 лет в сорок пятом. Знакомых не было. Рядом прачечная была в доме номер один, где мы жили в блокаду, но и в седьмом тоже была. Так это были мертвецкие в блокадную зиму — туда приносили умерших, машина грузовая приезжала и их увозили. На кладбище. Многие семьи все вымерли, поэтому знакомых не было, так получилось, что здесь мы начали жить заново. О блокаде никто не говорил. Быт в квартире был очень дружелюбный, отношения прекрасные. У нас было пять семей и общий телефон. И не было такого, что если он звонит, то все из пяти семей бегут к телефону: подходил тот, кто последним разговаривал. Мы жили в хорошей такой дружеской обстановке, отмечали вместе праздники. В квартире нашей жил концертмейстер Мариинского театра Исаак Константинович Рубаненко, к нему на репетиции приходили регулярно знаменитые в то время певцы. Под нами на первом этаже жил Герой социалистического труда Баграт Константинович Иоселиани — главный конструктор первого мирового уровня радиотелескопа 3 м диаметром. Он работал на ЛОМО. В доме нашем жил Герой Советского Союза Белоусов — человек с обгоревшим лицом, я помню, мы страшно боялись его видеть. Но смотрели, поскольку он был владельцем автомобиля, и мы с интересом наблюдали, как он ездит на этой машине.

Был график дежурств мыть места общего пользования — в зависимости от количества проживающих. Газа не было — были керосинки и керогазы, и я ходил с бутылью за керосином в дом 3 — там была керосиновая лавка. После войны кошек не помню, а вот собаки появились — почему-то эрдельтерьеры, теперь их редко увидишь, а тогда было много.

Парадная наша не запиралась, в школу никто не провожал и из школы не встречал. Мне мама — она устроилась работать машинисткой — оставляла 50 копеек в день. Я покупал кефир, пельмени, еще на кино оставалось. На Гулярной — нынешней улице Лизы Чайкиной — был клуб фабрики «Светоч «, туда мы ходили в кино за 10 копеек. Я пошел в 80-ю школу — со второго класса по седьмой учился там, на Воскова, 1, за садиком. Потом пошел в школу 91 — это угол Большой Пушкарской и Введенской. В 1954 году закончил школу. Поступил в ЛЭТИ, потом три года работал в Академии Можайского, потом 38 лет, до 2001 года, как вышел на пенсию преподавал в ГУАПе.

— Виталий Борисович, а каким был этот район после войны, каким вы его помните?

— Очень бедным. Но было ощущение такого счастья послевоенного. Мебель мы покупали в комиссионных магазинах. Папа был пианистом-любителем, и когда мы уезжали в эвакуацию, то наш рояль остался нетронутым, его не сожгли. И мы одним из первых в дом купили пианино, потом столик, диван. Рояль наш пропал, конечно. Потом мой старший двоюродный брат рассказывал, как шел через несколько дней после нашего отъезда в эвакуацию мимо наших окон по Большой Пушкарской, 1, — мы в бельэтаже жили. Вот этот угол Пушкарской и Съезжинской, так окно было разбито, кусок рояля виден был.

Гораздо больше в памяти остались огромные сугробы зимы 41−42-го, узкие тропки в снегу, мы с мамой идем с санками и с бидончиками за водой на Ждановку, а там все спуски обледенели. Дедушку моего обокрали — карточки украли, и он умер быстро после этого. Он не с нами жил, а с папиной сестрой на Гулярной улице.

— Как сейчас в вашем восприятии совмещается то блокадное и послевоенное прошлое и настоящее — те же улицы, те же дома?

— Сейчас улеглось постепенно — лет прошло много, но когда дети и внуки просят рассказать, то я рассказываю, но это невозможно понять: неправдоподобно сложно было, неправдоподобно.

Напомним, 27 марта в КГИОП состоялось заседание рабочей группы, где обсуждалась судьба дома Басевича: по итогам обсуждения на доработку отправили проект приспособления для современного использования, разработанный ООО «Проектная культура» для Академии танца Бориса Эйфмана.

Предполагается, что доработка позволит еще больше сохранить лицевой флигель исторического здания — как минимум до пяти этажей. Не приняла комиссия и окончательного решения по дворовым флигелям дома Басевича.

Напомним, Петербургское отделение ВООПИиК провело независимое техническое обследование дома Басевича и как раз накануне заседания комиссии представило его в КГИОП. Согласно обследованию дом Басевича вполне пригоден для ремонта.