Надежде Васильевне Строгоновой 98 лет. Ее блокадная история происходила на Песках — в районе Суворовского и Советских улиц. В «Блокадной книге» Алеся Адамовича и Даниила Гранина ученый-архивист Георгий Князев пишет о своем «малом радиусе» блокадника — вокруг Академии наук. У Нади Быстровой этот радиус был здесь — 6-я Советская, 21, где стояла школа, куда Надя пришла работать перед войной.
Сегодня, 8 сентября, День начала ленинградской блокады и в Петербурге вспоминают погибших, читая их имена. Сегодня прозвучат имена и пяти учительниц, которые погибли в школе на 6-й Советской, 21, во время авианалета.
Надежда Васильевна помнит много подробностей своей длинной жизни. Девочка из многодетной осиротевшей семьи из города Холм, она хотела закрепиться в Ленинграде, хотела учиться, но пришлось оставить Метеорологический институт — нечем было платить. Начала работать в школе.
Сначала заменяя секретаря, а потом учительницу начальных классов, Надежда Васильевна потом будет всю жизнь работать учительницей начальных классов. И будущего мужа своего Александра Федоровича Строгонова — директора сначала детдома, а потом школы встретит здесь же, на 6-й Советской. И на излете блокадной зимы услышит от коллег:
«Надя, в тебя директор влюблен». Он был старше ее на 17 лет. И она потом переживет его на десятилетия: он умрет от сердечно приступа в 1947-м, проведет два урока математики в старших классах и упадет в кабинете. А она останется с четырехмесячным сыном на руках.
А тогда, в 41-м, Надя Быстрова до 31 августа будет ездить в школу из Мартышкино, от сестры, а 31 августа не вернется к сестре — на Балтийском вокзале объявят, что билеты не продают, дорога перерезана немцами, а кому надо домой, то не пробраться через линию фронта. Сестра с детьми уцелеют на Ораниенбаумском пятачке — там тоже была блокада.
Детский дом
А Надя будет здесь — в своей школе. Жить ее пустит женщина, уезжавшая в эвакуацию и очень беспокоившаяся за свою квартиру.
Надежда Васильевна помнит все — как тут было на Песках, какие дома были «прикреплены» к бомбоубежищу в школе, как здесь была развернута команда МПВО и на месте нынешней возрожденной церкви стояли санитарные машины. Как брали воду неподалеку из пробитой водопроводной трубы на месте падения бомбы пока хватало сил разбивать каждое утро лед. И как потом приходилось брести до Невы или топить снег.
Она помнит, как в школе в январе организовали детский дом и директором был назначен ее будущий муж.
«Дали нам лошадь, она шла-качалась, в санях запряжена. В здании РОНО были матрасы ватные. Мы, четыре человека, по одному матрасу несли, еле тащили, чтобы положить на сани. Две поездки сделали от 9-й Советской до нашей школы. И все. Лошадь умерла.
19 января мы приняли первую партию детей сразу 200 человек из детского приемника, куда бытовые отряды проносили и приводили детей погибших ленинградцев. Детприемник был в школе на Невском, 174, если идти от Лавры.
В детдом мы приносили свои кастрюли большие, чтобы готовить, топить было нечем, мы вначале из разбомбленных домов собирали, что можно жечь, полы вытаскивали, что можно дотащить. Потом обратились в РОНО — дайте что-нибудь, нам надо топить хотя бы там, где спать будут дети. Нам разрешили сломать Овсянниковский рынок, там теперь сад Чернышевского. Лабазы большие, стеллажи — все деревянное. Нам этого рынка хватило — пока был в школе детский дом.
Мне было тогда плохо, раны на ноге из-за голода открылись страшные, до дому мне было не подняться на третий этаж. Я подала заявление директору, чтобы рассчитали меня. Директор мое заявление выбросил и сказал, что пока буду ночевать в детском доме.
Дети у нас были разные, но только треть из них могла спуститься со второго этажа на первый в столовую покушать.
А остальных мы кормили в кроватях с ложечки. (Надежда Васильевна плачет, ее голос прерывается). Эти вот их лица обтянутые, зубешки все видны. Мы им ложечками разжимали зубы и вливали туда горячий чай.
Было, когда детей находили здесь близко и приносили к нам. Один случай я хорошо помню — в доме рядом. Мы с Софьей Ивановной пришли — нам сказали, что из квартиры не выходят сын с матерью. Мы пришли туда с Софочкой — квартира открыта, стоит кровать с грудой тряпья и никого не видно. Тряпье сняли — мать холодная уже. А ребенок, Софья говорит, что он тоже мертвый. Я разобрала тряпье, к грудке ухо приложила, говорю: «Соня, бьется сердечко». Закутали его в одеяло, понесли к нам, это был уже февраль.
У нас в круглой натопленной печи мы грели воду внутри в кастрюльке маленькой, горячую выливали в корыто и разбавляли, чтобы была тепленькая, сажали туда ребенка. И вот пришла завуч Мария Григорьевна Блок с ножницами, чтобы остричь волосы у ребенка, а волосы все шевелились. Она охапку берет и в печку, там громко хлопает — вши лопаются. У нас не было машинок стричь, мы ножницами, поэтому те дети, которых приносили прямо к нам, были острижены неровно — крылечками такими. А из распределителя — ровно, там были машинки.
Привели мальчика, ему 18 должно было скоро исполниться. Он такой раздутый весь — каждая нога вот такая слоновья — сплошная водянка. Он только кричит — дайте воды, дайте воды. И пьет, пьет, заглушает голод и наливается. Нам его не сдержать, как мы его, Господи, не берегли, этого Мишу, все равно он умер.
У нас умирали дети, умирали (ее голос снова задрожал, прервался, внучка подала валерьянки, потом воды, зубы застучали по стакану, потом она справилась с собой).
Я не могла переносить смерть детей никак. У нас, когда слег завхоз Никита Петрович, стал работать Гриша, брат заведующей ближним детским садом Евгении Ивановны. Ему было лет тридцать уже, но он закончил умственно-отсталую школу, поэтому в армию его не взяли. Он более-менее двигался, делал что-то, но большого соображения не имел. У Гриши была коляска — два огромных колеса и платформа такая и ручки, как оглобли. На эту коляску складывали детей — покойников, зашитых в старые простыни, которые были в бельевой. И Гриша вез эту коляску, ее ставить было нельзя. Он вез ее, если по дороге встречал машину — а ездили такие машины, собирали трупы, то он сдавал туда, а если не встречал, то сам шел с коляской на Охтинское кладбище с 6-й Советской и сдавал туда — в братскую могилу.
Дети стали потихоньку подниматься, кто ходить не мог, только к концу февраля. На День Красной армии муж Марии Григорьевны Блок, работавший в Доме Красной армии на Литейном, прислал к нам артистов. А наш директор сочинил за ночь стихи про наших детей. И один из артистов читал эту поэму, дети радовались, узнавая себя. Как я не сберегла эту поэму Александра Федоровича, он так хорошо стихи писал.
Были еще два артиста — чечеточника, братья Жервены. Дети были в восторге, они начали улыбаться. И вот Шура мой говорит, что завтра — на следующий день после праздника — в детском доме будет день самоуправления. И дети поддержали — разбились на группы, выбрали директора и завуча и воспитателей. Ну, за Гришу- завхоза они никого выбирать не стали. И вот с того дня дети преобразились. Так постепенно мы стали собирать партии детей для эвакуации. Было у нас три этапа, последний — 26 августа. Мы эвакуировали 625 детей".
Гибель школы
Детский дом № 28 закрылся, но тут же сотрудники получили новый приказ — открыть с 1 сентября школу и набрать 10 классов. Александр Федорович провел педсовет, за четыре дня снова собирали, где что могли — пособия, учебники, искали предметников — кто еще оставался в живых и не уехал. Снова надо было искать дрова.
1 сентября школа начала работать. Первый урок был о том, как надо вести себя во время воздушной тревоги и быстро спускаться в бомбоубежище.
Надежда Васильевна тогда занималась важным делом — надо было организовать питание детей в школе, еду доставляли из столовой неподалеку. Завтрак, обед, ужин. Надо было собрать деньги, выдать взамен обычных продуктовых ученические карточки с талончиками на завтрак, обед и ужин. Столовая, которая готовила и привозила в школу еду, была на углу Суворовского и 5-й Советской — дом № 24.
История школы завершилась 16 апреля 1943 года. Тревога началась в 11 утра и длилась весь день. Директор принял решение ближе к вечеру потихонечку, по пятеркам начать отпускать детей, чтобы они могли пробраться домой. Учителя потом тоже начали покидать школу. Но некоторые остались, потому что было очень далеко до дома. В школе были для такого случая оставшиеся от детдома дежурные кровати.
Тревога закончилась поздно вечером. Александр Федорович пошел домой, Надежда с двумя учительницами тоже пошла к себе на 5-ю Советскую и угол Суворовского. Как только все оказались дома, тревога началась снова. Но сирены Надя не слышала. Она вошла домой, затопила печку и рухнула в кресло рядом. «И такой гул, меня всю вжало в кресло, шторы рвануло». Надя с учительницами выбежали из дома и увидели школьную буфетчицу тетю Дусю: «Она бежала к нам с бессмысленными глазами, а потом вдруг у нее из лица полились струйки крови — это были раны от осколков стекла». Здание школы раскололось пополам, одна часть рухнула, а другая накренилась и висела.
Кто-то кричал тихим голосом «помогите», а потом затих. Приехала команда МПВО. Завхоз с семьей оказался в завалах, но на спинки их кроватей упал старый шкаф и они оказались как бы закрыты в этом пространстве. Их откопали живыми, без царапинки, им потом дали комнату в подвале на 6-й Советской, спасли из накренившейся части дома пожилого учителя физики Бочкова, он несколько дней был вне себя и ничего не понимал. А пять учительниц погибли.
«Мы решили в горячке, что полезем наверх на эту груду кирпичей, там сразу нашли тело, рук и ног не было, он было все сплющенное, кирпичная пыль, кровь, мясо — все вперемешку, мы снесли его в подвал напротив. Не можем понять — кто это. Но потом смотрим — голова откинулась и там большая крупная брошь на шее — Антонины Васильевны, учительницы географии. Ее отдельно хоронили, а больше в той куче кирпичей никого не нашли целого, кроме Танечки — нашего кружковода, талантливая, рисовала, стихи писала, в 41-м только институт окончила, драмкружок вела.
От учителей находили только части тел — руки, частичку уха, частицу тела с партбилетом — это партбилет Пелагеи Сергеевны, она такая была до мозга костей партийная с 1919 года, пожилая учительница истории. Мы все, что нашли, сложили в ящик с этим партбилетом и отвезли на Охтинское кладбище. Все… я должна отдохнуть сейчас".
Она снова и снова проживает это, видит мысленно то, чего не могу увидеть я, даже представить не могу.
Потом Надежда Васильевна рассказывает, как они за ночь должны были сразу после гибели школы организовать питание прикрепленных детей — хорошо, что Надя в тот вечер почему-то сложила все талоны и отчетность в несгораемый шкаф, который потом откопают. Как нашли столовую, которая согласилась принять детей — а сколько отказались, так как боялись расстрела — ведь надо было без документов выдать еду на две сотни человек. Как нашли школу, куда можно детей было привезти. К утру дети пришли, увидели развалины, плакали.
Школа № 161 не была отстроена после войны. Надежда Васильевна теперь хочет успеть, чтобы в здании или на нем была мемориальная доска с такими словами:
«На этом месте 16 апреля 1943 года во время Великой Отечественной войны бомбою весом в 1000 кг разрушено здание школы. Под его развалинами погибли пять учителей:
Дорофеева Пелагея Сергеевна,
Кудрявцева Анна Петровна,
Пикалева Антонина Васильевна,
Сарычева Ольга Иосифовна,
Сарычева Татьяна".
Сейчас в этом здании находится трест «Севзапэнергомонтаж», Надежда Васильевна Строгонова очень надеется успеть встретиться с его руководством, чтобы успеть рассказать, чтобы те, кто сейчас работают на месте погибшей школы, знали, что было здесь в блокаду.
Смертное время, блокадная боль проступает сквозь толщу времени, но становится призрачной. Свидетели почти все ушли, на месте разрушенных домов скверы или новые здания, в музее — манекены, дневники блокадников говорят с нами негромко, и ведь их надо открыть. И вопрос — зачем нам открывать эти тексты, что мы хотим узнать, понять, почувствовать — этот вопрос будет ждать ответов и от нас, и от тех, кто придет после.
