«Кому хуже, тем и будем помогать». Чего ждать после мира

18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН ИЛИ НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ МИХНОВЫМ-ВАЙТЕНКО ГРИГОРИЕМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА МИХНОВА-ВАЙТЕНКО ГРИГОРИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА

В будущее, а не в прошлое

— У нас на самом высоком уровне заговорили о мире. Мы ждём очередных переговоров и, возможно, наконец, даже подписания мирного договора. Как вы думаете, когда всё может закончиться?

— Прогнозы по срокам — вещь очень неблагодарная, потому что на это может повлиять миллион факторов. Год назад — в июне 2024-го после конференции в Женеве — уже казалось, что мы видим всю дорожную карту, как и явную заинтересованность в завершении боевых действий на уровне довольно важных людей и в Киеве, и в Москве. Но наступил август 2024 года, случился Курск (вторжение ВСУ в Курскую область — ред.), и всё заморозилось почти на год. Поэтому и сейчас страшно говорить, что уже вот-вот, почти всё, осенью всё закончится…

Но совершенно понятно, что на первую линию уже сейчас выходят гуманитарные вопросы: обмена пленными, убитыми… А вслед за этим уже можно начинать о чём-то дальше разговаривать. Да, при посредничестве Запада, Китая, да кого угодно, но разговаривать. Сейчас я очень надеюсь, что в течение сравнительно короткого срока — от месяца до полугода — всё-таки стороны к чему-то придут. Потому что желание у всех уже совершенно откровенное.

— Но закончится ли всё с подписанием мирного договора?

— Нет, конечно. Для России и для Украины многое только начнётся. Переживание «в мирных» условиях посттравматического синдрома — это всегда сложнее, чем непосредственно во время конфликта. Пока над тобой что-то летает, пока ты на адреналине, это формирует некую психологически привычную среду. Когда и эта среда рушится, нужно снова привыкать к новой картине мира.

— И вы же говорите о людях, которые вовлечены в СВО в разном качестве.

— Да, совершенно необязательно сидеть в окопе или ходить под бомбами. Я думаю, что времена будут достаточно тяжёлые и после подписания мира. Мне кажется очень показательным, что в последние полгода, когда я беседовал с кем-то с Запада, у них первый вопрос был: «А вы — церковь — готовы работать с людьми, которые испытывают последствия?»

— И что вы отвечаете?

— К этому нельзя быть готовым, но работать буду.

— Но вы же и так уже с ними работаете?

— Конечно. И я вижу, что есть два типа людей. Одни готовы продолжать жить с учётом обстоятельств, готовы адаптироваться. У них дома нет, страны нет, жизни нет… Они будто оказались на берегу океана и решают: давайте собирать ракушки, давайте строить хижины. Они живут здесь и сейчас. Вторая половина — те, кто живёт, но только прошлым. Они говорят: мы вернёмся туда, мы отстроимся, мы восстановим, мы отомстим… У каждого своя концепция «возвращения», но это страшно. Я считаю, что человек должен всё-таки жить будущим. Да, сохраняя память (не надо память предавать ни в коем случае), не забывая про настоящее.

Сможем ли мы преодолеть то, что нам предстоит, будет зависеть от того, насколько мы как общество, как город — район — соседи, окажемся устремлены в будущее. Если мы его увидим, придумаем, нафантазируем, захотим, то тогда что-то получится. Если мы всё время будем возвращаться к прошлому, то рискуем не преодолеть. Прошлое — очень коварно. Но с ним, естественно, тоже надо разбираться. Это была одна из ключевых проблем 1990-х, когда не была отрефлексирована советская власть. Не обязательно было устраивать показательные суды и костры на площадях, но должны были сказать чёткое слово о прошлом. И сейчас тоже, когда всё закончится, нам надо будет подводить итоги. Боюсь, что они могут оказаться неприятными, чью бы политическую сторону мы сейчас ни занимали.

Готовы помогать всем, кто пришёл

— А если говорить не только про идеологическую работу, но и про максимально практическую — про то, чем вы занимаетесь уже несколько лет, про помощь тем, кто непосредственно пострадал в ходе СВО. Те, кто оказался в Петербурге с 2022 года, они же после подписания мира не встанут и не все дружно уедут? Хотя бы потому, что большинству из них просто некуда ехать. Что будет с ними?

— По-разному. Разные люди оказались здесь. В Петербурге (про Петербург я точно могу говорить), да и во всей России, например, достаточно большое количество русскоязычных, не обязательно русских, кто уехал из Украины — из тех областей, где всё было относительно спокойно. Они испугались. Боялись, что их будут преследовать или что заберут в армию. Они чётко понимают, что если вернутся, то гарантированно их спросят: «Где вы были четыре года?» И это будет плохой вопрос и плохой ответ. При этом люди бросили всё — квартиры, дома, машины, бизнес… Я спрашивал: «Ну, что ты побежал?» «Ну, испугался. У меня было чёткое ощущение, что на западе мне делать нечего, я говорю по-русски». Эти люди останутся здесь. И они будут уже дважды травмированы.

И есть те, кому просто некуда возвращаться — физически. Они жили в маленьких городках, посёлках, от которых ничего не осталось. Эти люди строились всю жизнь по чуть-чуть — времянка, летняя кухня, домик… Теперь этого ничего нет. И денег, чтобы отстроиться заново, тоже нет. Кто-то из глав тех регионов сказал мне однажды, что пока «нецелесообразно отстраивать» какой-то там населённый пункт, потому что все жители разъехались…

В Петербурге остаётся много тех, кто приехал с детьми, с пожилыми родственниками, с теми, кому нужно лечение. У этих семей дикая нехватка средств, потому что нормальной работы не найти. Жильё нужно снимать. И на аренду обычно уходят все заработанные деньги. Им сейчас надо детей в школу собрать, лекарства купить, долечиться. После заключения мира они не уедут на следующий день.

Но кто-то и поедет… Возникнет эйфория, иллюзия, что всё стало хорошо, и какое-то количество людей уедет. Но очень многим мы продолжим помогать. И даже тем, кто уедет. К чему они там вернутся? У нас есть такие, кто уже вернулся в Мариуполь. Но у них то одного нет, то другого. Значит, надо им посылочку собрать, отправить. Так это работает. Просто исходя из человеческой адекватности.

И ждём, что добавятся ветераны боевых действий.

— С ними вы тоже будете работать?

— Да, конечно. Сейчас чаще на примете полицейские сводки с их участием — напился, устроил очередную гадость… Но по опыту других вооружённых конфликтов мы знаем, что даже если без всякого криминала, такие люди часто, вернувшись в мирную жизнь, начинают пускаться во всякие тяжкие — страшно пить, употреблять наркотики и так далее.

— Программа их трудоустройства, в том числе во власть, видимо, не всех охватит и не всем поможет?

— Боюсь, что да. Мне как-то не очень верится в то, что эти программы окажутся действенными. А эти люди будут жить в соседних домах, подъездах, квартирах.

Более того, мы точно знаем, из открытых источников, что на СВО уходили в том числе люди из числа, скажем так, социально неблагополучных. Они решили таким образом изменить свою жизнь. И поменяли. Но вот этот период закончится. И они вернутся к тому же самому, от чего уходили. Социально неблагополучный человек без особого образования, без особых навыков, без особых связей… Может быть кто и скажет: «Да, я всё понял, хочу учиться, хочу работать». Но, мне кажется, чаще будет не так.

При этом моё отношение, и я на этом настаиваю: любой человек — человек. Любой имеет право на сочувствие, на покаяние, на изменение своего сознания… Для этого нужно с ним работать.

— А с их стороны есть запрос на помощь? К вам обращаются вернувшиеся со СВО?

— Да, они уже приходят. Вопрос в том, что в какой-то момент, когда это всё закончится, а оно же закончится, нам надо будет осознать, что у нас не такой большой выбор: мы можем друг друга перегрызть, а можем попытаться научиться жить вместе.

Вернувшиеся оттуда — первые кандидаты на получение духовно-социальной помощи. Нельзя просто раздать им деньги и льготы. Это не решит проблем. Уже довольно давно, почти 20 лет тому назад, мы познакомились и начали общаться с финской православной церковью. Они приглашали к себе, много показывали, рассказывали, в том числе, как устроены их дома престарелых, молодёжные проекты и так далее.

И я спросил: «Я смотрю, государство даёт вам деньги на эти проекты. Как это вообще происходит?» Они объяснили, что ещё в 1960-е власти сильно озаботились социальными задачами. Но выяснилось, что совершенно недостаточно раздать людям деньги и возможности. От этого мало что меняется. Необходимо, чтобы человек работал с человеком. То есть: вот тебе деньги, пойдём вместе что-нибудь на них купим, построим, сделаем. А без общения, без мотивации — ничего не произойдёт. Это и есть поле для социальной работы. Финское государство тогда стало активно привлекать церкви — лютеранскую и православную. И мне кажется, что религиозные организации в этом смысле и у нас тоже должны будут сыграть очень важную роль. Как и волонтёрские, как и соседские комьюнити. Потому что нехорошо человеку быть одному.

А мы готовы помогать всем, кто пришёл. Наш проект — церковный. А церковь всё равно обязана это делать. «Ибо нищих всегда имеете с собою, потому всегда и можете им благотворить», — говорит Господь. Поэтому, кто сегодня нищие — тем мы и будем помогать. Кому хуже, тем и будем помогать.

От нас отбрыкиваются всеми силами

— А те, кто к вам приходят за помощью — они обращают внимание на то, кто помогает — например, что это не официальная РПЦ, а Апостольская православная церковь, или они в той ситуации, когда не до этого?

— Приходят люди, которые много лет прожили в Украине. И они уже давно спокойно относятся к тому, что православных церквей много — сильно больше, чем одна. Но в целом кому-то важно, что это церковь, а не просто раздача вещей и продуктов, потому что человек хочет не только физической помощи, ему важно ещё и поговорить, о чём-то всерьёз посоветоваться, поразмышлять. А кому-то совершенно не важно, потому что «дайте мне тысячу рублей и я пошёл». И приходили не только православные, конечно. Но мы никого никогда не спрашиваем о его вероисповедании, когда просят поддержки. Нужна помощь? Изложите, пожалуйста, ваш запрос, мы постараемся ответить, можем мы помочь или нет. «Передайте Путину, чтобы моего ребёнка спасли из плена, обменяли…» — говорят нам. Мы, конечно, передадим, напишем, отправим. Это в нашей силе. Но за последствия мы не отвечаем. «Воскресите Василия». Воскресить точно не можем, можем за него молиться.

Сейчас часто просят объяснить, как получить помощь от государства — выплаты разные, или как сделать нужные справки, документы. Мы помогаем, пишем заявления, узнаём. Если медицинские запросы, то у нас с медициной вообще всё работает по принципу «если повезёт». Там надо брать человека за руку, вести, записывать на приём, советоваться с дружественными врачами, куда лучше попасть. А уж если человек в плен попал — совсем беда. По этой части что-то узнать — очень сложно. От нас отбрыкиваются всеми силами. Всё, как всегда, зависит от конкретного чиновника, который может подписать бумагу, а может не подписать. Система продолжает работать строго в ручном режиме.

— Каков масштаб проблемы сейчас? Сколько сегодня в городе остаётся переселенцев, которым нужна помощь?

— Сотни.

— А тех, кто им помогает?

— Если говорить в частности про помощь беженцам, я думаю, что всех вместе нас тысячи полторы человек. Это, на самом деле, довольно много.

— И что будет с ними — с вами?

— Будем меняться. Я, например, на пенсию хочу. Кто-то в отпуск уедет. Кто-то поедет помогать голодающим детям Африки. Очень многие не смогут дальше жить без этого. Волонтёрство — для людей, как для псов войны адреналин. Да и у нас ещё столько всего в стране не сделано. Есть чем заниматься.

— Как повлияло на вашу деятельность включение вас в реестр иноагентов?

— К счастью, статус появился в тот момент, когда у нас уже ушёл основной поток беженцев через Петербург — тех, кто уезжал из России. И финансовые расчёты стали реже. А так, конечно, легче не стало. Люди начинают бояться взаимоотношений, неизвестно, чем они закончатся — сегодня перевёл деньги, а завтра тебе задают вопросы не там, где хотелось бы. Но мы всё равно справляемся.

— Из чего сейчас состоит ваш день?

— Из бесконечных разговоров: свести, найти… Большинство вопросов решается благодаря тому, что в телефоне есть нужный номер, кому позвонить, кого спросить, попросить… Только так. А иначе можно писать письма в ООН, Папе Римскому, Путину. И даже все будут знать, что эти письма отправлены. Все — кроме самого Папы Римского. Хорошо, когда можно взять трубку и позвонить референту Папы.

Поэтому у меня основные функции сейчас — это всем звонить. А вопросы самые разные — сделать военнопленному операцию, кого-то навестить в тюрьме или пристроить восемь коз в Серпухове. Коз, кстати, пристроили.

*внесён в реестр иноагентов в РФ