Родители ленинградки Елены Варга мечтали о том, чтобы дочь пошла по стопам отца и выучилась на юриста. А школьница Лена рассаживала вокруг тряпочных зайцев и мишек, брала книжки-малышки и учила своих игрушечных учеников — она хотела быть педагогом. Но пришла Великая Отечественная война, потом началась блокада Ленинграда. Переживая тяготы, столкнувшись со смертью, Елена приняла твердое решение стать врачом, чтобы помогать людям. И, хотя очень боялась вида крови, в 1943 году поступила в фельдшерскую школу, а еще через три года — в 1-й Ленинградский медицинский институт.
Елена Варга работает в медицине и сегодня, в свои 98. Мы говорили с ней о том, как ее семья переживала дни осады города, как те страшные годы закалили характер и о том, что ленинградцы — люди особые.
«Необъяснимая хозяйственность»
— Елена Владимировна, вы помните первый день войны?
— Конечно. Мы жили на Васильевском острове в доме на 21-й линии в квартире из трех комнат. В мае 1941 года мой старший брат Володя окончил школу, а я перешла в восьмой класс. В воскресенье 22 июня все были дома. В тот солнечный прекрасный день вышла на улицу погулять, и вдруг услышала шум. Отовсюду неслось «Война! Война!». Сразу помчалась домой и крикнула с порога: «Война началась!» Но в тот момент была уверена, что все закончится очень быстро. Ведь незадолго до лета 1941-го Советский Союз воевал с финнами, и то противостояние длилось несколько месяцев. Поэтому совсем тогда не испугалась. Как же я ошибалась…
Семья до начала войны. Фото из личного архива
После 22 июня жизнь в Ленинграде начала стремительно меняться. Папа и брат скоро ушли защищать Ленинград. Мы остались с мамой. Еще никто не знал, как все будет, что нас ждет. Соседка-продавщица дала совет покупать белые батоны и делать сухари. Мы так и поступали, только отправляли их в часть, где воевали отец и брат.
И все же к началу самых трудных дней какие-то запасы у нас дома имелись.
Для меня и сегодня остается загадкой, почему в первые недели войны я ходила по магазинам, которые работали еще в прежнем режиме, и покупала то шоколадку, то печенье, то соль, спички или кусок хозяйственного мыла.
Мама спрашивала, зачем, а я говорила, что все может пригодиться. Позже, когда начался массовый голод, эта проявленная в 15 лет необъяснимая хозяйственность сыграла огромную роль. Ведь в первую блокадную зиму мы меняли излишки спичек, соли на хлеб и другие продукты. Все чаще думаю в последнее время: возможно, эти мои действия были некой подсказкой свыше?
— Вы жили в городе всю блокаду?
— Да. Но, когда наступили холода, начались сильные бомбежки и обстрелы, уехали с Васильевского острова, попросились к знакомым на улицу Марата. Там случился пожар. До сих пор сильно боюсь пожаров. Мы переехали в комнатку к подруге мамы в доме на набережной Мойки, где находилась Государственная академическая капелла. Уже позже мы узнали, что наша квартира на Васильевском сгорела. Жилье было застраховано — благодаря мудрости папы. Несмотря на сложные военные времена, нашей семье выплатили страховку, полученные деньги тоже стали большим подспорьем, на них мы покупали на барахолке продукты по немыслимым ценам.
Папа мой был профессиональным военным. После университета он окончил Константиновское артиллерийское училище, воевал офицером еще в Первую мировую войну, потом в Гражданскую войну на стороне Красной армии. И все же вскоре его демобилизовали с фронта, потому что в Ленинграде требовались квалифицированные юристы.
И папа работал допущенным адвокатом. Это была ответственная, непростая должность. Защищать ему приходилось и уголовников, и проворовавшихся директоров магазинов, он участвовал также в военных трибуналах.
Но он давал подписку о неразглашении, поэтому никогда не рассказывал подробности.
Елена с отцом и братом в 1938 году. Фото из личного архива
В 1942 году я сказала родителям, что больше не могу голодать, хочу пойти на работу, а школа подождет. И меня устроили работать уборщицей в столовую МПВО (Местная противовоздушная оборона). Находилась она на Малой Морской улице. Приходилось не только убирать помещения, но и чистить овощи — картошку, турнепс, помогать на кухне. Иногда смены длились по 30 часов. Несмотря на тяжелый труд, истощение, я была активной, даже начала выпускать стенгазету. Относились ко мне уважительно.
Мы часто оставались в ночь вместе с подсобной рабочей, ее звали Мария Кодак. Когда-то она приехала в Ленинград из Эстонии. Она была гораздо старше и жалела меня, худенькую, маленькую — разрешала немного поспать ночью под прилавком. Как-то я прилегла на несколько минут и проснулась в ужасе от того, что по мне бегала огромная крыса.
— Вас, работников, тоже кормили в этой столовой?
— Да. И даже одна маленькая порция жиденького супа или каши давала силы. А мои рабочие продовольственные карточки стали серьезной поддержкой для всей семьи. У мамы часто поднималось давление, поэтому жалела ее и сама ходила за водой, отоваривала карточки в магазинах.
Но примерно через год мне пришлось уйти из столовой МПВО. Однажды заведующая неожиданно обратилась ко мне с просьбой. Она просила вынести из здания небольшой сверток и передать его человеку, который будет меня ждать неподалеку от входа. Конечно, сразу догадалась, что это означает. Я была принципиальной девушкой, поэтому наотрез отказалась, сказав, что не смогу отнимать еду у голодных.
Наказание последовало тут же: меня уволили и… перевели в кровельщицы. Но потом стало ясно, какой может быть кровельщик из слабенькой на вид девчонки. Меня послали разбирать на дрова деревянные дома, стоявшие вдоль Невы. Но я левша, и вскоре выяснилось, что пилить с напарником двуручной пилой левой рукой сложно. Тогда меня отправили на огороды в районе Ольгино, которые к тому времени уже были посажены.
В 1942 году в Ленинграде было открыто дополнительно более 300 учреждений общепита. В 1943 году появились столовые рационного питания, где жители города восстанавливались после алиментарной дистрофии.
Городские власти и милиция контролировали работу общепита, во многих точках создавались комсомольские посты, которые следили за распределением продуктов. И все же за годы войны были преданы суду несколько тысяч недобросовестных работников предприятий торговли и массового питания.
«В том вагоне могла быть и я»
— Елена Владимировна, расскажите, как вы попали в школу фельдшеров…
Памятник в Зориновке у захоронения погибших солдат. Фото: из личного архива
— В 1943 году нам принесли похоронку на брата Владимира. Он умер от ран в медсанчасти на Украине. Ему было всего 20 лет. В 1944 году, когда блокада уже закончилась, мы с мамой достали пропуска и смогли поехать на станцию Зориновка. Побывали на могиле брата. Местные жители встретили нас, ленинградцев, переживших блокаду, очень тепло. Дали с собой продукты. После войны на этой станции воздвигли памятник погибшим бойцам, на гранитной плите была выбита фамилия моего брата. Не знаю, есть ли сейчас этот памятник в Зориновке?
После гибели любимого брата я собиралась идти на фронт добровольцем. Но меня не взяли. Решение учиться в фельдшерской школе пришло постепенно. Вокруг было столько боли, страданий, я начала понимать, как нужны хорошие медики. В этой школе, она находилась на Петроградской стороне, обучали не только медицинскому делу, но и азбуке Морзе, нас также учили разбирать винтовку, стрелять.
А, может быть, в моем решении стать врачом сыграли роль гены? Моя мама Елена Георгиевна была медицинской сестрой, они с папой и познакомились на фронте во время Первой мировой войны. Сестры мамы Анна и Мария работали в медицине всю жизнь. Тетя Аня в 1920-е прошла в Москве через все эпидемии тифа, была награждена орденом Ленина, трудилась вместе с будущим организатором советского здравоохранения, академиком Николаем Семашко.
Мама Елены (крайняя справа) в сестринском костюме, её отец и медсёстры. Фото: или личного архива
— Сегодня вы вспоминаете дни блокады?
— Каждый день. Запомнилась удивительная тишина, которая стояла всюду. Ни разу не слышала криков в магазинах, никогда не встречала тех, кто выражал недовольство, пребывал в отчаянии или говорил: «Откройте город, мы не хотим больше голодать». Вот это стоическое, тихое и молчаливое терпение, наверное, тоже было нашим оружием. Такой был Ленинград, такими были его жители — совершенно особенные люди с невероятной силой духа. Они и умирали молча.
Помню, как мы ходили по квартирам, искали тех, кто был жив, но уже не мог двигаться. И часто находили возле умерших родителей еще живых маленьких детей. Очень страшно было подниматься в подъездах по темным лестницам, но мы преодолевали этот страх и заходили в дома. А вот, когда, торопясь на работу, я частенько перешагивала через лежащие на дороге неразорвавшиеся снаряды, страха не было.
Еще вспоминаю, как через год после учебы в фельдшерской школе нас повезли под Выборг, там стояли наши части на отдыхе.
Мы ехали в открытой машине и видели, что наделала война — леса стояли, будто скошенные, нам сказали, что это от ударов «катюш». И всюду, всюду лежали убитые вражеские солдаты в серой форме.
Никогда не видела столько мертвых, даже после первой блокадной зимы.
А однажды нам разрешили погулять в окрестностях, эти места уже успели разминировать, и мы оказались на поляне, которая была буквально усеяна красной спелой земляникой. Такой контраст — везде виднелись следы недавних боев, а природа, буйство жизни брали свое.
Нам, девчонкам, под Выборгом приходилось много работать — наступила осень, нужно было убирать сено, собирать урожай. Все время хотелось есть. Офицеры делились с нами шоколадом и хлебом, меня подкармливал пожилой солдат. Он говорил: «Бери ложку, ешь!», только потом присоединялся к скромному обеду сам. Такие вещи помнятся все годы.
Часто размышляю о предначертанности в судьбе каждого из нас. Как-то во время блокады торопилась на трамвай после занятий в фельдшерской школе, но не успела сесть в вагон. Поехала на следующем трамвае.
А в предыдущий, в тот, который я не попала, угодил немецкий снаряд.
Это произошло неподалеку от Дворцовой площади. Когда наш трамвай остановился, мы увидели жуткую картину — месиво тел, кровь. Погибли несколько пассажиров и две девочки, с которыми мы вместе учились. Казалось, было пройдено самое страшное время, но мы продолжали хоронить людей. В том вагоне могла быть и я.
За всю войну было несколько случаев, когда я могла погибнуть во время авианалета или артобстрела, но, видимо, каждый раз вмешивалось провидение — беда проходила мимо. Думаю, меня ведет Бог по жизни.
«Наверное, из меня мог получится неплохой юрист?»
— Сегодня часто приходится слышать о том, что у современных врачей быстро происходит выгорание — большие нагрузки, эмоциональное напряжение… Вы работаете в медицине больше семи десятилетий. Что вам дает силы?
Елена вскоре после войны. Фото: из личного архива
— Мне кажется, в формировании меня как человека главную роль сыграли именно годы блокады. Иногда смотрю на свою медаль «За оборону Ленинграда», которой меня наградили, и думаю: как же мы смогли все вынести? Но ведь смогли!
Я училась на акушера-гинеколога, но после окончания мединститута я начала работать участковым врачом — терапевтом объединенной больницы имени Куйбышева (сегодня это Мариинская больница). Позже перешла в поликлинику № 36 на улице Маяковского. И всегда было очень много работы, ведь никаких ограничений не существовало, мы принимали каждого пришедшего пациента. А после приема шли на вызовы по участку. Их тоже было немало каждый день. И спрашивали с нас строго. Так что наша профессия требует не только сострадания, огромного терпения, но и самопожертвования. О чем и сегодня говорю молодым коллегам.
В 1953 году познакомилась с летчиком — ленинградец, тоже переживший блокаду, он служил на Сахалине. Мы полюбили друг друга с первого взгляда. Все бросила и полетела к любимому на край земли. Друзья считали меня сумасшедшей. Но я бы и сегодня поступила также. На Сахалине пришлось жить и работать в крайне тяжелых условиях, но мы все прошли. Там у нас с Константином родилась старшая дочь.
Через несколько лет мужа перевели служить в Ригу. В Латвии у нас появилась на свет вторая дочь. Мы получили квартиру. Казалось, впереди нас ждет только счастье. Константин был командиром звена, вот-вот должен был получить звание майора, о нем писали в газетах. Но в 1961 году случилась трагедия — мой муж погиб при выполнении задания. На самолете позже обнаружили заводской брак.
Я вернулась с детьми в Ленинград. Все начала заново. Было трудно одной с девочками, но и тогда не сдавалась — не имела права.
С 1964 года по 1971-й я работала главным врачом медсанчасти завода «Равенство». Пришла в маленький заводской здравпункт, и начинала с нуля. А со временам он стал крупной медсачастью с рентгеновским аппаратом, множеством узких специалистов.
В начале 1970-х мне предложили возглавить новую поликлинику № 85, которая строилась на улице Лени Голикова. Со временем она выросла в консультативно-диагностический центр № 85, который сегодня обслуживает пять районов Петербурга и полтора миллиона человек. Поначалу приходилось доказывать в высоких инстанциях, что такой центр очень нужен нашему городу. И я горжусь своим детищем. Сегодня работаю в этом же центре методистом. Помогаю молодым докторам. И не могу представить себя дома на пенсии…
А мечту родителей все же частично исполнила: 12 лет была народным заседателем. Во времена СССР к рассмотрению уголовных и гражданских дел привлекали непрофессиональных специалистов с активной жизненной позицией, мы принимали участие в работе судебной коллегии. Наверное, из меня мог получиться неплохой юрист?
