В Александринском театре — премьерный спектакль Теодороса Терзопулоса «Мамаша Кураж и ее дети». Что общего между Брехтом и панками, чем опасна «музеефикация» Брехта и почему в России пафосный патриотизм вытеснил из его пьес иронию — «МР» вместе с греческим режиссером открывает заново Брехта.
«Храм» Брехта
В Греции была хунта, и я был вынужден уехать в Германию, к брату. Он был профессором Лейпцигского университета и другом семьи Брехта. Я шел в «храм» Брехта с трепетом. Я очень серьезно готовился, выучил немецкий и много читал Брехта. Первый увиденный спектакль — «Мамаша Кураж». Прекрасный спектакль. Очень современный. Я видел в роли Мамаши Кураж (и в других спектаклях) Елену Вайгель, жену драматурга, познакомился с ней за несколько месяцев до ее смерти в 1971 году. Спустя полгода увидел «Кориолан». Исторический спектакль. Подобно «Маскараду» Мейерхольда. Уверен, это один из исторических спектаклей XX века. Я попросился играть там солдата. Меня скидывали с 15-тиметровой стены. Меня отговаривали: «Ты убьёшься». Я говорил, что ради Брехта пусть я убьюсь. И так мы играли 30 спектаклей!
Меня отговаривали: «Ты убьёшься». Я говорил, что ради Брехта пусть я убьюсь.
Без стереотипов
В 1971—1972 годах в театре «Берлинер ансамбль» начался кризис в связи со смертью Елены Вайгель. Я видел старые спектакли, эпический стиль. И видел спектакли последователей Брехта. Они были очень близки к натурализму без причины. И вот тогда у меня родились вопросы, на которые мне пытался ответить Хайнер Мюллер. Он был ответственным за архив Брехта. Там я понял, насколько плохая вещь последователи. Те, кто действительно впитал взгляды Брехта, — это Манфред Векверт, мой учитель, Эрих Энгель, режиссер «Трехгрошовой оперы», и Рут Бергхауз, жена композитора Пауля Дессау, она не только поняла начало Брехта, но и привнесла нечто свое. Многие коллеги говорили Брехту: «Я с тобой не согласен, хочу изменить твой текст». И он им отвечал: «Пожалуйста. Если можете — изменяйте». Этого добилась Рут Бергхауз, она смогла. Теоретик театра Эрнст Шумахер не был согласен с такими «обновительными» тенденциями Бергхауз. Они сделали из Брехта музей, стереотип. И отсюда — большие проблемы. Столкновение семьи Брехта и отвержение новых предложений. Эрика Фишер, Ханс-Тис Леман, многие исследователи, великие режиссеры пытаются взглянуть на Брехта с других точек зрения. Но все это похоронено догматизмом и семьи, и старой кастой теоретиков. Сегодня существует новая агония ожидания Брехта. И это интересно. Я тоже один из тех, кто с нетерпением хочет дать новую жизнь Брехту.
Они сделали из Брехта музей, стереотип. И отсюда — большие проблемы.
Я был близким другом семьи Брехта, проводил отпуск с ними в загородном доме в Букове, под Берлином, где Брехт написал «Буковские элегии». Дружил с его дочерью Барбарой, актрисой, она видела мои постановки и говорила мне: «Ты, негодник, предал моего отца!», я отвечал: «А он предал Шекспира и Софокла, тоже был обработчиком». И на этом наши споры заканчивались, у меня не было никаких проблем.
Эпоха бесшумных войн
Брехт поставил «Мамашу Кураж» в театре «Берлинер ансамбль» в 1949 году и показал войну как нечто рядовое, обычное и обыденное. Это был серьезный вызов зрителям, чьи воспоминания о недавней войне были очень остры.
Сейчас война зачастую маскируется под мир и прогресс.
Сейчас мы в своем спектакле обращаемся к современным войнам, к каждодневному насилию и разрушениям. Вместе с потрясающими актерами Александринского театра мы упорно шли к актуальной интерпретации эпического текста Брехта, стремясь приблизить его к реалиям сегодняшнего дня, в котором война зачастую маскируется под мир и прогресс. И солдаты в спектакле не напоминают солдат ни Первой мировой войны, ни Второй. Это солдаты городов будущего, люди, находящиеся на ледяном ветру, который подует сквозь обесчеловеченные города. Мир, который нам угрожает. Это как будто что-то происходящее в будущем, нечто, что хуже и уродливее, чем наше время. Но там есть много юмора. И это приносит баланс.
Эта пьеса не просто антивоенная, она помогает нам углубиться в человеческую душу. Мир изменился и сама война. Границы изменяются на основе других интересов. Причиной изменения границ и началом войны служат нефтепровод или наркотрафик. Мы не слышим войны. Она бесшумная. Я хотел затронуть тему экономических войн… Есть войны, которые мы слышим, за которыми следим, как в Сирии, а есть новая война — бесшумная, которая породила побежденные народы, обнищавшие, практически мертвые. Без возможности рефлексии и реакции. Это современная форма войны в антиутопии, в который мы проживаем. Мы все жертвы. А враг невидим. По-другому границы изменяются. Это грань между человечным и бесчеловечным, этикой и поклонением деньгам. Существует много новых границ. Мы их не видим, но иногда чувствуем. Эта жуткая война проходит в такой жуткой форме, она происходит и уходит в лету. На ней не проливается кровь.
Непогребенные мертвецы
В 1983 году я ставил «Мамашу Кураж…» в Государственном театре Северной Греции. Пьеса написана накануне Второй мировой войны, имеет подзаголовок «Хроника времен Тридцатилетней войны». Тогда я перенес действие пьесы из далекой от нас эпохи Тридцатилетней войны на несколько веков вперед — в канун Второй мировой. Прошло более 30 лет, я чему-то научился, и мир изменился. Я приехал в Санкт-Петербург и вновь взялся за эту пьесу. Я сам придумал сценографию, декорации. У нас висит задник с рельефами ста фигур. Это непогребенные мертвецы, следящие за тем, что происходит на сцене и за зрителями. Костюмы сделала художница из Москвы Анастасия Нефедова. Это наше первое сотрудничество с ней. Это тоже костюмы антиутопии будущего. Все здесь доведено до крайности. В том числе и музыка Пауля Дессау. Мы сделали более жестовое, нереалистичное исполнение. Кроме того, я еще использую музыку моего давнего друга, греческого композитора Панайотиса Велианитиса — она более утопична.
Ирония, трагедия и кураж
Русский перевод «Мамаши Кураж» Апта очень сентиментален, немецкий оригинал — вертикален, там эффект отстраненности. Лучшие актерские работы были немецкими и лучшие постановки — тоже. Они были в брехтовской чистоте, прямолинейности и политической идее. Русские варианты были сентиментальными и еще патриотическими — что ни на есть худшее для Брехта, он ведь очень ироничен. Для него Мамаша Кураж — отрицательная модель, и мы должны отказаться от нее. «Отрицание отрицания» — это основной принцип немецкого философа Гегеля, которого Брехт очень любил.
И сколько бы мне не говорили, что Брехт не имеет отношения к трагедии, он имеет. Ну и постоянно скрытый юмор, подобно как это прослеживалось до Сократа. У него есть сарказм. У Брехта тоже. Это один из элемента нашего театра.
У Брехта как-то спросили, Мамаша Кураж — драматический персонаж? Он ответил — трагический. Она осквернила себя, она находится в ловушке денег и войны и не видит, что теряет детей. Она сама убивает детей. Она торгуется, чтобы спастись, как торговка. И, естественно, убивают её сына. Что значит скверна? За скверной следует наказание, и наказание приходит. Трагический персонаж. Вы видите, я пытаюсь дойти до корня, а корень великого театра уходит в трагедии. И сколько бы мне не говорили, что Брехт не имеет отношения к трагедии, он имеет. Скрыто много карт трагедии. Там есть и оплакивание, обворожительность, и плач без оплакивания. Это ясно видно. Ну и постоянно скрытый юмор, подобно, как это прослеживалось до Сократа. У него есть сарказм. У Брехта тоже. Это один из элемента нашего театра. Мать настолько находится в жажде войны и прибыли, что она не может реагировать на смерть своих детей. Она потеряла человеческие качества. Рассказчик прикладывает свои руки к голове девушки, чтобы она заплакала. Она забыла, как плакать. Это антиутопическая мать. Она прекрасна. И все актёры прекрасные. С большинством из них я работал много раз. У нас присутствие смерти очень ярко ощущается.
Панк своей эпохи
Брехт постоянно в себе сомневался. Он до последнего момента работал над текстом, правил его. То и дело переписывал текст спектакля «Мамаша Кураж», который он сам поставил. Было множество проблем между ним и актерами. Они настолько запутывались и многие из них очень агрессивно реагировали. Об этом можно прочитать в архивных материалах. Он постоянно менял и название стиля: развлекательный театр, который учит («Махагони», «Трехгрошовая опера» и т. д.), дальше философский театр («Жизнь Галилея»), затем он воплощает в жизнь принципы «эпического театра», который заигрывает с великой идеей трагедии. В последние годы жизни он стал говорить о «наивном театре». Наивность как чистота.
Он был панком своей эпохи и в глубине души — анархистом.
Брехт очень быстро менял и друзей, женщин, страны. Жил в бешеном темпе и постоянно заигрывал со смертью. Смерть — большая глава в жизни Брехта. Он и жил в доме, находящемся на кладбище. Пил кофе и смотрел на могилы Гегеля, Фихте. Рядом и он был похоронен потом, и Хайнер Мюллер. И я тоже пил там кофе.
У него были странные отношения с опасностью. Вся его жизнь прошла на грани риска. И драматургия — тоже, и эстетика. Это крайность. И мы должны смотреть на него как на крайность. Он был панком своей эпохи и в глубине души — анархистом. Посмотрите его поэзию, ранние произведения. Действительно, это прóклятый человек.
Но в большинстве постановок Брехта прочитывают поверхностно. Политический автор против войны, социальная игра, человечность, коммунист. И это служило многим вещам — он стал массовым. Но многие вопросы Брехта стёрлись. Одностороннее прочтение превратило его в народный театр. Это неплохо. Это положительный момент. Люди слышат хотя бы поверхностное прочтение, но это не всё. Если вы почитаете теоретические работы и поэзию Брехта, его режиссерские комментарии (мне передал их Мюллер), вы увидите его агонию по поводу существования, антологический корень, метафизику, смерть. Вы увидите человека, который агонизирует (прóклятого).
«Мамаша Кураж и ее дети»
27 июня, 19:00
Александринский театр
200-1500 руб.
