Цель визита: миграция глазами подростков

Искалеченные войной

Михаил Патласов: Меня поразила история немецкого мигранта-подростка из Эфиопии. Он из обеспеченной, хорошей семьи. Они жили с родителями и старшим братом в своем доме. По его словам, у них все было, кроме свободы. Они относятся к какому-то притесняемому там народу. Поэтому в дом иногда летели камни. А однажды они пришли с братом домой, а родителей – нет: то ли арестовали, то ли убили. И они поняли, что нужно бежать. Два месяца они шли по пустыне, потом попали в какую-то арабскую тюрьму в Северной Африке, откуда бежали, добрались до побережья и на двух разных лодках – в трюмах, в крохотных контейнерах, где нельзя пошевелиться и надо ходить в туалет под себя, они плыли в Европу. Был шторм, старший брат утонул, младший выжил.

Два месяца они шли по пустыне, потом попали в арабскую тюрьму, бежали, и на двух разных лодках – в трюмах, в крохотных контейнерах, где нельзя пошевелиться и надо ходить в туалет под себя, они плыли в Европу. Циничные коллеги говорили: «Вот, у немцев сильнее истории». Слава Богу, что у нас такого не было.

Меня поразила душевная искалеченность этого человека. Ужас не в том, что юноша пережил войну, тюрьму, трюм, видел смерть. А в том, что он никогда больше не будет верить. Ему никогда не выстроить чистых отношений со своей девушкой. Он никогда не будет верить государству, он никогда не будет никому верить. Да, он выбрался. Но если посмотреть в его глаза… У него внутри всё сломано. Поэтому они и радикализируются очень быстро, чувствуют любое движение против них. Это искалеченные дети, конечно. Особенно те, которые сбежали от войны. Они, конечно, немного другие, чем наши. Слава Богу, что у нас нет такого ужаса. Когда мы собирали материал, циничные коллеги говорили: «Вот, у немцев сильнее истории». Я говорю, что не в этом же дело. Слава Богу, что у нас такого не было, и хорошо!

Масштаб миграции

Михаил Патласов: В России была похожая волна миграции после развала Советского Союза, когда хлынули беженцы из воюющего Карабаха и Средней Азии. Но все равно это было не в таких масштабах, как то, что сейчас происходит в Германии. Немецкие участники проекта живут в маленьком городке Оффенбах, с ними занималась режиссер Анна Юнышева. Я был там. Сейчас уже 60% населения — мигранты, в школе — 80! Германия уже никогда больше не будет прежней, и немцы это понимают. Они это понимают и делают всё, чтобы включить мигрантов в свой социум. Чтобы они поняли, что такое немецкая культура, что такое театр. И у них очень мало времени для этого. Пока мигранты — подростки, с ними еще можно работать. Поэтому у них всё брошено на социализацию этих детей. У нас этот процесс более протяженный, страна больше, размывание не так ощутимо, и переезжают из-за экономических каких-то соображений. Другой прицел у людей. Поэтому и другие истории.

Сейчас уже 60% населения — мигранты, в школе — 80! Германия уже никогда больше не будет прежней, и немцы это понимают и делают всё, чтобы включить мигрантов в свой социум. И у них очень мало времени для этого. Пока мигранты — подростки, с ними еще можно работать. Поэтому у них всё брошено на социализацию этих детей.

Я, например, не знал, почему среди сирийских подростков-беженцев в Германии преобладают мальчики. Это старшие сыновья в семье. Выбирается самый цепкий, самый умный, самый талантливый, самый образованный. Потому что он уезжает в Германию, чтобы зацепиться и вывести оттуда всю семью. Как правило, это могут позволить себе только состоятельные люди. Они все с седьмыми IPhone. Они и одеты неплохо. А потому что позволить себе переезд в Европу могут только богатые состоятельные семьи. Бедные вообще не могут. Они там остаются и гибнут. Это очень дорого. Переправиться стоит порядка 13 тысяч евро! Это огромные деньги. Даже для Европы. Поэтому эти ребята говорят, что мы здесь живем в ужасных условиях. Про свое прошлое они говорят, у нас все было. И они говорят правду.

Шаблоны восприятия

Алина Шклярская: Был такой забавный эпизод, когда я случайно встретила наших подростков-мигрантов на улице. Они шли со смены на Кировском заводе. Шли в куче таких же мигрантов. Это было странное ощущение, когда я вдруг вычленила их в толпе. Естественно, они меня узнали. Подошла: «Я вот из театра еду. Следующая репетиция такого числа. Придёте ли вы? Это так здорово!» И тут я заметила недоумение прохожих. Потому что, когда я стою и разговариваю с бездомными у вокзала — это нормально. Все думают, что сердобольная такая, хочет помочь. А когда я с тремя восточными парнями стою, беседую и просто смеюсь, это всё не понятно, нет «описания» этой истории, она кажется для нашего общества супер ненормальной. А тут я решила их еще и сфотографировать.

Мне очень понравилось создавать вот такие ситуации, ломающие шаблон восприятия. Через персонификацию человека можно изменить отношение к приезжим. Меня поразил сам принцип, что о мире можно узнать через других людей. Я немножко раздвинула и свои собственные границы: узнала, кто живёт в моём городе, кто все эти люди. А возможность пригласить немецкую сторону расширила это представление ещё больше. Никаких иллюзий. Что действительно думают люди. Без политического подтекста, хотя пропаганды везде своей хватает. Было важно понять, что они именно переживают.

Когда мы видим мигрантов, они нам не знакомы, есть чувство тревоги. Это нормально. Это вшито в нас генетически. Как свой — чужой. Это в нас сидит, как в высших приматах.

Михаил Патласов: Дело в том, что когда мы видим мигрантов, они нам не знакомы, есть чувство тревоги. Это нормально. Это вшито в нас генетически. Как свой — чужой. Это в нас сидит, как в высших приматах. Вот у меня во дворе живёт дворник. Он хороший. Он-то хороший, а они там все плохие. Потом ты с человеком встречаешься, знакомишься, и этот момент опасения у тебя исчезает.

Язык танца

Алина Шклярская: В нашем проекте собрались ребята разных национальностей, и было удивительно, насколько они пропитаны национальной культурой – языком, музыкой, танцем. По сравнению с ними русские абсолютно «разжижены». Одна из девушек поразительно танцует, и этот танец настолько выразителен, понятен, несет в себе намного больше, чем какой наносной культурный и интеллектуальный уровень. Мне, например, требуется время, чтобы осознать, осмыслить, какое отношение к современной русской культуре имеет древнерусское зодчество или иконопись. А они это осознание несут в себе, в своем теле, в памяти своего тела, иного, несколько игрового ощущения жизни, в музыке, песнях. Они же все поют и слушают музыку с национальными ритмами. И все танцуют! И как танцуют! Что меня поразило, как они легко находят общий язык в танце, ловят, подхватывают движения друг друга.

Мне, например, требуется время, чтобы осознать, осмыслить, какое отношение к современной русской культуре имеет древнерусское зодчество или иконопись. А они это осознание несут в себе, в своем теле, в памяти своего тела, иного, несколько игрового ощущения жизни, в музыке, песнях.

Мы спрашивали у участников проекта и зрителей, знаешь ли ты свой национальный танец. Все мигранты дали положительный ответ, наши – отрицательный. Причем, спрашиваю у мигрантов, а где ты учился танцу? Отвечают, нигде, просто знаю. А еще оказалось, что участники проекта с нашей и немецкой стороны знают языки, которые дошли до них в каком-то замёрзшем состоянии, и вдруг они между собой стали разговаривать. На турецком, например. И вообще, одно из главных удивлений — это то, как быстро наши мигранты растворились в каком-то новом состоянии — сначала общаясь друг с другом на репетициях, в соцсетях, потом и с теми, кто приехал из Германии. Это было видно, когда мы все пошли на дискотеку.

Михаил Патласов: Русский национальный танец, та же «Барыня» или «Камаринская», уходит из нашей культуры. Не передается из поколения в поколение. Конечно, это поражает, когда танцует девочка-подросток, и каждое ее движение имеет конкретное значение, она живет в танце. Наши русские танцы или песни тоже ведь очень конкретны, как песни-заговоры. Но кто это помнит? Например, «Ой, мороз, мороз» — это песня-заговор. Там 45 куплетов. Мы знаем, от силы, три. И эта песня про то, что Дед Мороз — это смерть. Это Дед Мор. И пока ты поешь, ты заговариваешь, чтобы тебя эта смерть не трогала. А совсем не так, как на псевдорусских застольях: а вот классная песня, затяну мотивчик подольше. Нет, это все имеет определенное конкретное значение.

А мигранты танцуют, действительно, классно! Мы ходили вместе на дискотеку. Никто ничего не пил, не курил, но как они танцевали! Я не знаю, сколько видов наркотиков надо принять одновременно, чтобы кто-то из наших так отрывался. Они умеют раскрепощаться и отдыхать.

Без сказки на ночь

Алина Шклярская: Было сложно, действительно, проблемно вывести ребят на диалог, на откровенность. Думала, например, зайти со сказок, эпоса, копнуть в глубину. Но оказалось, что у них нет сказок в нашем понимании, их мамы детям сказки не рассказывают. Сказки для них – это что-то русское. На Востоке эпос строится на реальных исторических событиях, где герои — реальные или мифологизированные исторические личности. Такие исторические легенды. Весь эпос строится на настоящей истории, реальных взаимоотношениях людей. Нет такого, как в русских сказаниях: приключения в тридесятом царстве, потом они поженились и были счастливы. Для меня это было очень удивительно.

Найти какой-то подход к ребятам никак не удавалось. И тогда я подписалась на их «Инстаграм» и попросила прокомментировать свои фотографии. И открылось, что всем им интересна культурная, развлекательная жизнь, и в реальности она у них достаточно насыщена.

Сами мы не местные

Алина Шклярская: Меня сильно смущает, что мы совсем не знаем их культуру, историю, законы, по которым они живут.
Михаил Патласов: Да, хотим мы этого или не хотим, мы тоже должны уделять этому внимание. Нашему общечеловеческому общежитию. Это не значит, что если они приехали, то мы сразу должны всё поменять. Но если приходит гость, мы же спрашиваем, хочет ли он есть, пить, как ему удобно. А гость присматривается, как ведут себя остальные в доме. Это нормально. Такой процесс взаимной коммуникации. Мы же понимаем, что он бежит сюда не потому, что всё хорошо у человека. Он приехал зарабатывать. Если он приехал в нашу страну с благим намерением, мы должны проявить гостеприимство. Хотя, конечно, это миф, русское гостеприимство. Как и вообще миф многое из того, что мы считаем русским.

Если мы говорим на русском — это не значит, что мы русские.

Мы с драматургом Андреем Совлачковым как-то поехали от Питера до Москвы, остановились на станции «Бухалово» и решили выйти. Дико заинтриговало нас это название. Выходим. Красивая деревня. Очень большие, даже гигантские избы. Я такие даже на Урале никогда не встречал. Смотрю, издалека идет дедушка, светлый, личико треугольничком, бородка. Ну, прямо как с иконы. Какие-то детки бегают в веснушках. Как Алёнушка с шоколадки. Я думал, что нет таких людей, что это выдумка художника. Оказалось, что есть! Где-то под Тверью живут такие люди. Там девушка с голубыми глазами сидит, курит в спортивном костюме, и ты думаешь: «Зачем ты, Аленушка, куришь?» Я был в шоке. Спрашиваем у этого иконописного дедушки, «У вас в деревне пьют?» Он говорит: «Нет, не пьют». Я говорю: «Надо же, где-то есть русские, которые не пьют». Он говорит: «А все, кто пил они уже умерли». В этой деревне всё, как у русских вроде бы, но что-то как-то не совсем, как у русских. Мне понравилось, например, что у них нет ни прошедшего, ни будущего времени. Только настоящее. Завод сломавши, разваливши, попивши. То ли ты попил, то ли попьешь, то ли ты уже попил — непонятно. Вот они в каком- то таком дзэне живут. Я понял, что русские – они где-то есть как этнос. Но их нужно обнести забором и сделать как в Америке с индейцами. Потому что, если мы говорим на русском — это не значит, что мы русские.

                                                                              ***

Жасурбек, Таджикистан-Россия:

Мне здесь ничего не было тяжелым. Я привык ко всему. Ведь я мужчина! Меня удивило открытое отношение людей.

Дарья, Польша-Германия:

Самое плохое событие было две или три недели назад. Я вышла вечером гулять с одной подругой. Компания из пятнадцати мальчиков подошла к нам и спросила, есть ли у нас сигареты. Один из них начал со мной спорить. Он и остальные обижали нас. Меня дразнили польской шлюхой. Они и сами были мигранты. 
Самое хорошее было, когда я смогла закончить школу. 

Алена, Таджикистан-Россия:

Не нравится, что много пьяных людей. Один раз увидела драку в метро, испугалась. А нравится, что добрые люди, помогают. Например, в метро забегала в вагон в последний момент, когда уже закрывались двери, и какой-то человек задержал двери и пропустил меня.

Махмуд, Сирия-Германия:

Самым хорошим событием в Германии было празднование дня рождения с двадцатью друзьями. Праздник был 24 декабря. То есть мы отпраздновали Рождество заодно с днем рождения. 
Самое плохое событие связано с одной сирийской женщиной, которая лгала. Мы сбежали вместе. Я со своим братом жил с ней и ее дочерью вместе один год. Она утверждала, у меня что-то было с ее дочерью. Я больше с ней не разговариваю, с ее дочерью не разговариваю тоже. 

Вова, Украина-Россия:

Я боялся потеряться в столь большом городе!

Диля, Узбекистан-Россия:

Мне было абсолютно не страшно, потому что я язык знала, и у меня характер открытый, и я не стеснительная. В школе появились новые подружки, ходили вместе на танцы.

Соад, Сирия-Германия:

Самое хорошее для меня — это браслет, который сделала мне бабушка. В Германии у меня еще нет особенных необычных для меня переживаний. Я живу нормальной жизнью.

Шох, Узбекистан-Россия:

Когда приехал, я вообще не знал язык, и это очень неудобно было для меня. Здесь молодые девушки и парни курят. Это очень страшно как бы.
Мне понравился город очень большой, красивый, культурный! Ближе море есть. Летом можно купаться в море. Я никогда на море не был и не купался. Надеюсь, в это лето буду купаться.

Теодорос, Греция-Германия:

Самое плохое было не знать немецкого и английского тоже. Я не мог ни с кем говорить и не понимал, что от меня хотят в социальных структурах. Самое хорошее, что я выучил немецкий. Мне нравится говорить на многих языках. 

Мухаббат, Узбекистан-Россия:

С языковым барьером у меня всё было хорошо потому, что я росла в окружении «могучего русского языка». А вот с одиночеством было не так хорошо, как с языком. Понятное дело, что в Россию ты приехала не одна. Но взрослые забирают тебя в большинстве случаев от безысходности. Например, если тебя не кому доверить (найти опекуна на время, чтобы он тебя приютил у себя, пока твои родители/близкие работают в чужой стране). Лично со мной было именно это. Взрослые осознают, что ты оставляешь в своей стране всё СВОЁ: учебу, друзей, парня (если он есть)), сестру/брата — близких в общем. Приходится ехать чужую страну, потому что родители не могут найти работу в своей стране. Родители работают днём и ночью, а они сидят дома. В Одиночестве. Им трудно, потому что выйти на улицу, погулять — не очень безопасно, родители боятся отпускать тебя в чужой стране, которая тебе совсем незнакома. Вот они и сидят весь день в общей съёмной квартире, и дожидаются своих родных. Это и есть одиночество подростковых мигрантов.

Абдифита, Сирия-Германия:

Самое плохое — не знать немецкого. Конкретного переживания у меня нет, но я считаю, что немцы крутые, потому что у них высокие стандарты качества. И высокие требования. 

Фарида, Азербайджан-Россия:

Я приехала в Россию малюткой (в 3 месяца), поэтому у меня не было каких-либо проблем с языком. Я выросла в России, и у меня много друзей. Одиночеством я не страдаю. Россия для меня как второй дом, и я очень рада, что мама переехала сюда. Когда мы едем на родину с семьёй, я жду дня, когда мы обратно вернёмся в Россию, потому что это страна, в которой я выросла. Конечно, все не так безоблачно. В детстве меня называли чуркой и т. д. Но сейчас все хорошо, меня принимают такой, какая я есть.
Меня приятно обрадовало, что в России люди (конечно, не все) пытаются помочь друг другу. Идут на контакт. В Азербайджане не так. Там люди сторонятся друг друга, а при попытке познакомиться странно смотрят на тебя. Это ещё одна из причин, почему я люблю Россию.

Паризода, Узбекистан-Россия:

Я из Узбекистана, родилась 26 февраля 2001 года. 29 декабря 2014 года приехала в Россию. В октябре 2015 года начала ходить в школу (она была как гимназия). У меня не было друзей. Мои одноклассники иногда со мной общались. Вроде им было сложно меня понимать. Все оценки были норм. В 2016 году меня перевели в обычную школу, в которой и сейчас учусь. Тут надо мной все издевались, смеялись из-за того, что я не знаю русский. Что я немодная. Как только я начала ходить в театр, у меня всё изменилось. У меня появилась друзья, подруга. Театр для меня, как второй дом (от души), здесь можно общаться с ребятами, там я никогда не была грустной.
Я люблю театр не только из-за спектакля, а зато, что там есть те, кто тебя понимает. Там ты можешь улыбаться и шутить, ещё что-то. Я никогда еще не была так уверена в себе (в России). Я скучаю по Узбекистану, и я очень люблю Россию. У меня только в школе были проблемы с ребятами, а так везде было норм. Даже моя мама была в шоке от того, что я так теперь изменилась. Мама говорит, что я стала как раньше: чаще улыбаться, шутить и не нервничать.

Камиль, Сербия-Германия:

Самое смешное было, когда мы переезжали из Вены в Белград. Мне было восемь, и я понятия не имела о географии. Таким образом, я думала, что Белград находится в Австрии, и была удивлена тем, что там не говорят по-немецки. 
Я так часто переезжаю. Это уже рутина. Самое плохое было во Франции. Я ходила в католическую школу. Меня дразнили сербкой. Они были недружелюбны по отношению к чужому, и я оставалась одна. Друзей я нашла только в театре. 

Дияна, Сербия-Россия:

Здесь злые женщины на почте и в коммуналках. Они есть везде, но ни разу в своей жизни я не сталкивалась с таким количеством агрессии без причины, как у русских женщин на почте и в коммуналках.
Однажды я у друга писала анализ пьесы на кухне. Девушка хозяина, уборщица по профессии, начала кричать на меня без повода. Сказала, что я мешаю и что должна сразу уходить. Но ее голос не был голос женщины, а дьявола. Я была в шоке и начала рыдать. Уже со следующего дня я научилась узнавать этот типаж. Стала общаться с ними иначе: они кричат, я кричу в три раза громче, и потом все в порядке. Никто не плачет, а у меня новая русская подруга.
Удивило в России отсутствие кафан. Что такое «кафана» сложно и даже невозможно объяснить человеку, который не был на Балканах. Это странный микс ресторана и кафе, с живой национальной музыкой, вкусной едой, алкоголем и скатертями в клетку. Как правило, скатерти красного цвета. Там можно попасть в «севдах» (турецкое слово, обозначающее ОЧЕНЬ веселое состояние человеческой души). Потом все танцуют на столах, поют и разбивают стаканы и рюмочки. Атмосферу невозможно передать словами. В России я не знаю, каким способом лечить грусть, тоску и душевную боль. И как пить со знакомыми, а при этом не чувствовать себя пьяной идиоткой между депрессивными людьми.
Удивляет, что люди слишком закрыты. Первый раз в России я на вопросы: «А что за проблема? Как могу помочь?» получала в ответ: «Блин, Дияна, не хочу говорить. Это личное». А еще: «Спрашивать — это неприлично» и «Это провокация». Я не обиделась, просто удивилась, поняла и приняла. Вопрос всегда провокация, что же делать.
Из приятного.
Иерархия в институтах выражена гораздо меньше, чем в Сербии. С преподом (или другим человеком «на позиции») можно поговорить нормально, по-человечески, услышать его мнение. К сожалению, причину я обнаружила в деньгах. В Сербии преподы получают около 1000 евро в месяц. Там преподы зарабатывают, а здесь преподают, потому что любят этим заниматься. Конечно, большинство, не все.
Культурная жизнь в Питере. По сравнению с Белградом, здесь происходит намного больше всего, музеи и выставки классные. Есть спектакли на уровне значительно выше сербского, есть прекрасные здания. У нас на Балканах как будто правительству всегда по фиг, что будет с культурой, а на художников и артистов смотрят как и на пенсионеров и бездомных. Они бедны, значит, никому не нужны.
Удивляют своеобразные люди каждый день и на каждом шагу. Отличаются своей психикой, привычками, поведением от сербов. Знакомиться с ними безумно интересно, моя жизнь в России – суперавантюра.
Достоинство русских мальчиков. Ведут себя прилично и громко не смеются. Зубы не показывают.

Мухаммед, Кения-Германия:

Самое плохое произошло, когда я ещё совсем короткое время жил в Германии. Я ехал в автобусе без проездного, потому что еще не понимал, как это работает. Меня заметили и отвезли в полицию. Пришлось платить штраф.
Самым хорошим был мой первый день в Германии после того, как я приехал из Кении. Я просто шел по улице и думал, как это прекрасно: видеть улицы и все вокруг.