Александру Пелевину – 28, он уже успел стать автором смешных картинок, серьезных стихов и, наконец, первого романа «Здесь живу только я». Книга «другого Пелевина» вышла осенью в издательстве «Пятый Рим» солидным для дебютанта трехтысячным тиражом, более половины которого уже раскупили в Москве, Петербурге и других городах.
В романе есть сказки про Ильича, котики, осеннее одиночество и побег из унылой реальности Питера XXI века в мифический и вечный советский Ленинград 1930-х. Корреспондент MR7.ru взял интервью у юного автора — певца выдуманной советской эстетики.
Как получилось выпустить роман?
Я поступил немножко нагло. Дело в том, что я занимался пабликом «Записки легата Гая Анонимуса». Я написал издателю: здравствуйте, я придумал паблик, а еще у меня есть книжка — вот она. Издатель ответил: хорошо, прочитаем. Через день уже пишет: да, круто, будем публиковать.
Прямо через день?
Да. Или через два, не помню.
И уже готовится новая книга?
Да, она выйдет ориентировочно в первой половине следующего года. Книга будет про поезда, сны и немцев. Большего сказать не могу.
Раскручивал ли ты роман самостоятельно?
В раскрутку я вкладывался исключительно постами в «Контактике». Большую работу провернул издатель, он подключил достаточно своих сил, чтобы о книге узнали. Огромная заслуга иллюстратора, который придумал огромную красную голову Ленина, завоевавшую всех своей... краснотой.
Откуда взялась эта голова?
Это образ, возникший из моего старого-старого сна, точнее, серии снов. Было очень странно — на протяжении нескольких лет я иногда видел один и тот же сон, будто я просыпаюсь в своей комнате, исчезает стена, вместо нее появляется лестница, ведущая вверх, я поднимаюсь по ней, и наверху лестницы является красная светящаяся голова Ленина. С тех пор я такой.
Это был страшный сон? Он на этом заканчивался?
Да, обрывался. Я был очень маленький, конечно, мне было страшно смотреть на огромную голову Ленина. Мне было пять-шесть лет, наверное.
Эксплуатировал ли ты сознательно меметический (Меметика - теория содержания сознания и эволюции культуры. – Прим. ред.) потенциал книги?
Конечно, красная голова стала мемом — думаю, пора продавать с ней футболки. Но нет, книга началась именно с советских сказок, которые мне захотелось записать, а потом сделать какую-то большую вещь. Несколько раз бросал, даже на полгода, а в 2012 взял и закончил. Такой роман-долгострой, хотя и маленький.
Первые рецензенты уже противопоставляют роман «современной», постмодернистской литературе, что ты думаешь об этом?
Совершенно верно, это не постмодерн. Там есть типичные для постмодерна приемы: берется некое культурное явление и обрабатывается в другом ключе. У меня, однако, при этом сохраняется, грубо говоря, смысл перерабатываемого культурного пласта. Когда я писал советские сказки, я сохранял сам дух революционной романтики, пыльных шлемов, заходящего красного солнца и так далее. Это не симулякр, не издевательство в духе Сорокина, например, или более позднего Пелевина — другого Пелевина — а именно переработка и переосмысление.
Такое серьезное отношение — твой сознательный жест?
Отчасти да, потому что сейчас в принципе очень много всего несерьезного происходит в культуре, в мире.
Например?
Сейчас, например, модно быть эдаким ироничным циником. Сейчас в моде ирония. Я недавно услышал смешное слово «постирония». Я так и не понял, что оно означает — наверное, как раз то, что я имею в виду. Нужно побольше какой-то искренности.
Ее нужно искать в прошлом?
Не обязательно. Прошлое может подтолкнуть в поисках искренности в настоящем. Прошлое — полезная штука, в нем нужно копаться.
У романа хороший конец?
Конец «никакой». Это отчасти открытый финал. И, как мне кажется, все персонажи получили то, что хотели, что им было нужно. То есть, по факту, не получили ничего, но,
возможно, они нуждались как раз в этом.
Откуда взялись такие персонажи?
Главного героя Петра я частично списал с себя. В 2009 году, начиная писать, я был таким же бесполезным существом. Есть сейчас такой класс людей, которые не нашли себя в жизни, не хотят этого делать. Почувствовав, что я отчасти вхожу в это категорию, я это описал. Другой персонаж — Каневский — списан с моего хорошего знакомого, иногда чуть ли не в деталях.
Кажется, твои герои ненавидят многое и многих.
В первую очередь — самих себя. Герои — очень невротичные личности, они запутались в себе, не знают, что им делать и куда идти. Это отчасти книга о том, как человек пытается вырваться из опутавшей его черноты, вырваться из лабиринта, у которого вместо стен зеркала. Книга о преодолении черноты в себе.
Сегодня персонаж, которого ты писал с себя — уже не ты?
Трудно сказать. Очень долгое время я чувствовал, что это уже не я. Сейчас у меня не очень веселый период в жизни, и порой ощущается, что это все еще я. Но... пролетит огромная красная голова Ленина, и все будет хорошо.
Это символ иррационального чуда, последней надежды?
Собственно, все эти советские сказки, мифический Ленинград, Ленин в избушке — это и есть иррациональное чудо, которое может случиться с каждым. Я, может быть, странно скажу, но я русский поэт, а нам, русским поэтам, положено верить во всякие чудеса.
Чудо должно прийти извне?
Нет, все силы и ресурсы в нас самих.
Ты религиозен?
Мама, где у кошки хвостик, я не знаю, я агностик. Я, скажем так, верю, что, скорее всего, с большой степенью вероятности — а я очень люблю оценивать все в вероятностях — существует Нечто. Что-то. Но к какой-либо религии отнести это не могу.
Но представление о вечном и неизменном месте, романном сказочном Ленинграде, вообще о чуде — это само по себе религиозное представление.
Совершенно верно, то, что я описал — и есть что-то вроде советской религии, советской мифологии. Вот как были древнегреческие мифы про Зевса, который скачет по горам, бьет неугодных людей молниями и творит иные неисчислимые мерзости, так было и тогда — настоящая мифология начала складываться в двадцатые годы, там были и самые настоящие сказки, и песни. Очень люблю песню про двух соколов, один из которых Ленин, а другой — Сталин.
Что такое сказочный Ленинград, куда сбегают герои?
Это просто такое место, которое вроде как и не место. Может быть, состояние. Советский мифический Ленинград — это квинтэссенция большой и светлой мечты о счастливом будущем.
Важно ли, что он именно советский?
Разумеется. Я же вырос на советских фильмах, книгах, во мне все это живо, и теперь так переработалось внутри.
Я имею в виду, насколько здесь дело в фантазии, а насколько в представлении об историческом сталинском СССР.
Моя любимая эпоха — эстетически — это тридцатые годы в Советском Союзе. Это было возрождение античности, время, когда и вещи были красивыми, и содержание вещей также соответствовало бы моим понятиям о красоте. Политоту я сейчас здесь не затрагиваю, говорю про эстетическую и настроенческую составляющую. Я очень люблю Московский проспект — он весь такой, как надо. Люблю сталинский генплан Ленинграда, который, к сожалению, не осуществился. Я не пророк и с подозрением отношусь к людям, которые берутся что-то предсказывать, но мне кажется, что в будущем вернется — и уже возвращается — так называемая Культура-2, культура возвращения к античности, гигантским колоннам и античным статуям. Скоро, может быть, станут делать города на 3D-принтерах, но в этой эстетике, по условному сталинскому генплану.
Трудно представить, чтобы читатели рано или поздно не заинтересовались мотивом «политоты» в книге.
Разумеется. У меня уже были полярные отзывы на сами советские сказки, которые я писал отдельно и выкладывал в соцсети. Тогда одни люди говорили: какой ужас, что это за стеб над нашим светлым советским прошлым! А другие говорили: какой ужас, эти коммуняки опять поднимают голову! Думаю, что если человек идиот, он что-нибудь придумает обязательно. То же самое было и со «Сталиным и вомбатом», но это уже другая история.
Какие у тебя были источники вдохновения?
Великий советский писатель Борис Лавренев, которого я вынес эпиграф, и который очень повлиял на стиль. В плане настроения и композиции текста — я писал его под Pink Floyd и считаю, что хорошую прозу нужно писать под Pink Floyd. «Гражданская оборона», альбом «Звездопад», где были каверы на советские песни. Группа «Красные звезды» – кстати, таким было рабочее название романа, но я решил, что это слишком просто.
Я вспоминал Линча, особенно в конце.
Линч тоже, безусловно, «Малхолланд драйв» в особенности. Линч также очень сильно влияет на мою новую книгу.
Ощущаешь принадлежность к определенной литературной тусовке, среде?
Нет. Еще став сравнительно известным в Петербурге поэтом, я никогда не светился в «тусовке», хотя у меня есть друзья среди современных поэтов. А про тусовку «больших» писателей я вообще молчу, вряд ли мы будем скоро давать совместные пресс-конференции с Сорокиным.
Не говорю о пресс-конференциях, но важно ли тебе в принципе ощущать себя писателем своего времени?
Разумеется. Мне кажется, что тот факт, что я издался, имеет положительное значение не только для меня, но и для литературы, потому что в литературе должны появляться новые имена. В русской литературе долгое время не появлялось никаких имен — последние лет пять я вообще ни о ком не слышал. А без новых имен литература не живет. По крайней мере я ее немножко оживляю, это хорошо.
Оживляя, ты обращаешься к застывшему образу, к мифологическому неизменному миру. Предпочитаешь не становиться постмодернистским циником?
Совершенно верно. Можно учиться брать силы в чем-то прекрасном: жить прекрасно, чувствовать прекрасное, смотреть на мир и любить мир. А можно писать об этом в твиттер и умереть.
Не пора ли объединиться на почве эстетических взглядов?
Отличная идея! Как раз думал о том, чтобы объединить людей в секту головы Ленина, наряжать в красные балахоны, выстраивать по пентаграмме, заставлять петь гимны и поклоняться кому-нибудь. Мне, например.
