Рассказ Гайдара «Чук и Гек» и живые свидетельства прошедших через сталинские лагеря — как заключенный или надзиратель, и истории тех, кто наживался на репрессиях — первая попытка показать разные грани режима в документальном спектакле на Новой сцене Александринского театра. Накануне премьеры «МР» поговорил с режиссером Михаилом Патласовым и одним из драматургов Андреем Совлачковым. Это их второй совместный проект: первый – спектакль «Антитела» удостоен «Золотой Маски» в 2013 году.
«МР»: В группе спектакля в Фейсбуке опубликован фрагмент интервью бывшего охранника: шокирующие и циничные признания уже пожилого человека, уверенного, что он спускал собак на «контру недобитую». Нет ни капли сомнения, жалости, стыда или покаяния. Вы намерено вводите эту историю в спектакль? Чтобы спровоцировать дискуссию? Показать иную сторону репрессий?
Андрей Совлачков: Я лично общался с Иваном Гайдуком в Печоре. Он с 1946-го по 1954 год служил в Печорлаге, сначала охранником, потом конвоиром с собакой, ловил беглых осужденных. Этот человек ни в чем не раскаивается. Причем в 90-е такие люди не любили выступать, давать интервью. А сейчас он это говорит абсолютно смело: «Правильно их сажали... Лагерь перевоспитывал их в лучшую сторону, чтобы не болтали и работали». Он считает, что он прав. Но мало того. В Печоре к нему все очень хорошо относятся. Он постоянно выступает перед школьниками, даже в детсадах.
Когда мы снимали его на 23 февраля (он пришел поздравить детей), ко мне подошла воспитательница и говорит, знаете, он такой замечательный человек, ему столько лет, а он такой бодрый, мы к нему прижимаемся, чтобы набраться у него энергии. И, конечно, в Печоре все знают, кто он такой, знают, что он служил в лагере. Сейчас изменилось время.
В 90-е годы, когда впервые широко заговорили о Сталине, о репрессиях, в обществе были однозначные оценки режима — это плохо. Но ничего не было сделано для развенчания служителей культа, общество не прошло через покаяние. Благодаря этому у нас нет противоядия. И когда мы смотрим интервью Проханова, или Захар Прилепин говорит на эти темы, мы думаем, а почему и нет. Может, и НКВД – это не так плохо. Мы эту проблему, эту историю не отрефлексировали. Конечно, мы не можем призывать к какому-либо покаянию. Это пафосно. Наша задача напомнить об этом. Люди об этом забывают и не хотят касаться этой болезненной проблемы. Поэтому мы ходим по кругу. Не движемся куда-то дальше.
Михаил Патласов: Есть большая тема покаяния народа. А есть частные истории. Меня они интересуют больше. Чтобы через них показать, что тема репрессий до сих пор не отболела. Как-то пару лет назад мне среди ночи звонит артист и сбивчиво так: «Надо что-то ставить про 37-й!». Я был удивлен, почему вдруг, взрослый, умный, воспитанный человек среди ночи об этом подумал? Он признался, что у него большие проблемы в семье, он любит жену и ребенка, но не может жить в ее квартире. Я удивился еще больше, вообще не понимая, какая связь! Но актер продолжал. Чтобы спасти семью, они пошли с женой к психологу и начали копать корни. Оказалось, что они общие. Эта квартира досталась предкам жены во время сталинских репрессий — и это та самая квартира, в которой когда-то жила его репрессированная родственница! Выяснилось, что и предки жены приходились той женщине родней, могли ей в чем-то помочь, но не помогли. И более того, захватили ее квартиру, заселились. И когда она вернулась из лагеря, они ей ее не вернули. И теперь ему плохо, потому что он не может жить в чужом, понимает эту нечестность, хотя в его семье об этом никто и никогда открыто не говорил. И до сих пор молчали.
«МР»: Ничего себе скелет в шкафу!
Михаил Патласов: После этого мы начали копать вокруг. И оказалось, что у каждого из нас есть травма оттуда — из 37-го. И это очень конкретные истории. Когда человек возвращается после реабилитации в свой дом, а в квартире живет его следователь. Доносили специально, чтобы комнату в коммуналке получить, на работе должность повыше получить, счеты свести. И многие с этой ношей так и живут.
Для меня 37-й – это, прежде всего, вот это частная, бытовая история. В лагерях понятно, что сидели невинные люди. Самое страшное здесь, на воле, происходило с людьми. Здесь они гнили, понимая, что у них есть власть написать донос.
Вот это нас испортило больше, нашу нацию. Именно доносы. Возможность их написать. Есть палачи, жертвы, а есть доносчики – как первопричина. А в школах, что творилось, когда гуманные по профессии педагоги заставили травить детей «врагов народа». Когда учителя просили детей писать сочинения и ответить на вопрос, как ваши родители относятся к Троцкому, спрашивали детей о политических взглядах родителей. С тех пор наша система образования тоже дала трещину…
И мне кажется, что как раз спектакль решает вот эти частности. Что-то понять, простить. Артист с квартирной историей готов прийти на спектакль, рассказать свою историю. У нас будет зона для диалога. Он считает, что, может быть, так он отдаст долг своим родственникам.
Проговорить, чтобы боль ушла. Услышать, как звучит это обвинение, и понять, что может вины уже и нет никакой. Простить. По-другому, мне кажется, невозможно.
Артисты в этом спектакле становятся объектам и субъектами изучения. Они включены в другой способ существования. Надо разобраться в себе. Как я им говорю, ребята, у вас есть редкий шанс в театре позаниматься собой. И это будут истории с разных сторон. У кого-то бабушка – судья. Или артист старшего поколения Аркадий Волгин. Он говорит, я все понимаю, вы все правильно делаете, но «Чук и Гек» для меня была сказка, что-то светлое, вы меня разрушаете. Конечно, когда он читал это произведение, оно казалось ему очень светлым. Он его и до сих пор любит. Наизусть цитирует. А тут рядом с этим произведением появляется второй план – страшный. Он готов это понять, но не может принять. Все его нутро этому сопротивляется.
«МР»: Наверное, не только для него «Чук и Гек» — это детский миф. А разве в рассказе есть что-то про репрессии?
Андрей Совлачков: У Гайдара такая история. В 1938 году он пишет повесть «Судьба барабанщика», где главный герой мальчик, отца которого сажают в тюрьму. И в первой редакции отца посадили по доносу. Во второй — за растрату. Считается, что это первое упоминание о сталинских репрессиях в литературе. После публикации первой главы был донос на Гайдара. Тут же прекратили публикацию повести, а из библиотек изъяли все его книги. Он уже готовился к аресту. А это было как раз время, кода арестовали его друга Тухачевского, с которым они вместе травили газом тамбовских крестьян в отрядах ЧОН. И вот «Чук и Гек» были написаны сразу после этого. Тимур Гайдар пишет, что в этом произведении нет отзвука тех событий, но есть их своеобразный отсвет. Это о 37-м годе, о репрессиях. В этом произведении репрессии считываются на каком-то интуитивном уровне. Там все построено на страхе. Поездка детей к отцу на север в зимнее время, отец их не встречает, почему-то не может сам поехать в Москву. Там есть ощущение зыбкости того времени.
Я много брал интервью у детей репрессированных и многие говорят, что путь Чука и Гека напоминает их путь в лагерь.
Гайдар не мог написать ничего другого, открытым текстом, может, это и не специально, но эта атмосфера не могла пройти мимо.
В спектакле все начинается в квартире, дальше братья садятся в поезд, приезжают на глухую станцию, дальше – к отцу в геологическую партию. И здесь идет второй план: арест, поезд, Москва, пересылка, лагерный этап, потом уже лагерь. Составляем параллельный путь из документальных историй. Очень важный момент, это связь геологических партий и лагерей ГУЛАГа. Геологи работали в местах, где скоро будет лагерь или рядом с лагерем. Чтобы обеспечить рабочей силой будущие рудники.
«МР»: Спектакль получается игровой и документальный?
Михаил Патласов: Я всем актерам говорю, что они играют три роли: себя, персонаж из «Чука и Гека» и документального героя. Достаточно сложная композиция. Треугольник внутри каждого. Что ставить сегодня про 37-й? Понятно, что есть аллюзии. Мне кажется, что сейчас главное вскрыть старые раны, травмы — мы либо эти проблемы откладываем, либо решаем. И сейчас еще есть возможность к ним обратиться. И дело даже не в том, что уходят живые свидетели эпохи. Нам будет сложнее разобраться в себе, в первопричинах. У нас очень короткая память. Мы выучены не помнить. Ни в коем случае нельзя было говорить, что родственники у тебя либо НКВДшники, либо репрессированные. Это замалчивается в семье. Я даже по своей семье вспоминаю. Даже в 90-е дедушка и бабушка все равно неохотно говорили, что у его отца все отобрали. Я об этом мог и не узнать. Наш второй драматург Алина Шклярская нашла женщину, у которой сохранились дневниковые записи о репрессиях. Она передала эти материалы нам — хотите читайте, я читать не буду. Она не хочет этого знать. И многие из нас не хотят этого знать. А это же потом все аукнется в личных отношениях, везде. Это зло проявляется, оно сидит в нас.
Андрей Совлачков: Мы должны были это сделать, пройти люстрацию. Еще в 56-м. Или потом в 90-е. Сколько уже было возможностей, и все они упущены.
«МР»: После такого спектакля напрашивается аналогичная история про 1917-й год.
Михаил Патласов: Конечно, корни всего положены в 17-м. Когда возвращались с каторги революционеры, выселяли владельцев квартир для рабочих, партийной и советской элиты и т. д.
«МР»: Есть же такое отношение к репрессиям, что это возмездие, наказание за 17-й.
Андрей Совлачков: Да, есть такая вещь. Эмигранты первой волны во Франции рассказывали, что они поднимали первый тост за Сталина. Потому что он отомстил.
«МР»: И вы думаете, что надо чистить до конца? Если начать копать, никто не знает, какой слой всплывет.
Михаил Патласов: Я думаю, что все-таки надо копаться. Нельзя забывать. Психологи говорят, что до седьмого поколения у тебя комплексы передаются. И «Библия» говорит, что грех по седьмого колена висит. Но одна из проблем — сейчас опять все архивы по репрессиям закрыты. Это невозможно! Люди, которые хотят узнать, должны иметь на это право. Все же ограничивается только справкой для получения статуса жертвы репрессий и все. А самим дела полистать нельзя. Это не должно быть так.
Это надо знать. Это же очень поучительно. Это же источник понимания твоих родственников, природы человеческой. Нам нужна правда о репрессиях. В спектакле мы намеренно оставляем реальные фамилии всех и авторов, и тех, кто упоминается в воспоминаниях. Мы увидим фамилии тех, чьи дети сейчас занимают высокие посты.
У нас, например, есть воспоминания актрисы Тамары Петкевич. Ей 96 лет. Она прошла очень страшные лагеря. Артисты даже не верили сначала, мол, нас это не цепляет. И мы ходили к ней все вместе, чтобы они убедились, что это правда.
Поделитесь историей семьи
Творческая группа спектакля — режиссер Михаил Патласов и драматурги Андрей Совлачков и Алина Шклярская просят поделиться историями своей семьи, своих близких, живших в конце 30-х годов, историями тех, кого репрессировали и кто репрессировал сам. Эти истории очень важны, потому что это –– наша общая история. Со временем они войдут в спектакль, станут его частью. E-mail для связи: [email protected] Группа спектакля в контакте: Страницы драматургов в контакте: Андрей Совлачков; Алина Шклярская.
