Роман Владимира Мединского «Стена» будет экранизирован в этом году, а также его поставят во МХАТе. Министр культуры прославился своей борьбой с непатриотичным искусством, и корреспондент MR7 прочитал книгу, чтобы узнать, насколько благонадежен сам Мединский.
«Стена» вышла в 2012 году, а писал ее Мединский, по официальной легенде с 2009. Таким образом, период создания романа охватывает промежуток от медведевской «оттепели» до начала новой эпохи Путина. По словам автора, он ориентировался в своем творчестве на Акунина и Умберто Эко. Рецензентами могучего сочинения выступили дьякон Андрей Кураев и писатель Виктор Ерофеев.
Интересно, что за последующие годы Акунина стремительно записали в русофобы (Ерофеев, кажется, числился в этом списке всегда), а Кураев умудрился настроить против себя оба идеологических лагеря. Их некогда юный литературный ученик при этом вошел в пантеон медиа-звезд от политики и идеологов режима — собственно, министром культуры Мединского назначили в том же году, когда вышла «Стена».
Можно предположить, что хитрый писатель еще пять лет назад видел будущие тренды, которые проглядели остальные. Говоря об идеологических трендах, интересно будет сопоставить творчество Мединского с некоторыми идеями упомянутого Умберто Эко. Конечно, чтобы ни писали в единообразных хвалебных рецензиях, сравнивать «Стену» и «Имя розы» по языку и композиции было бы смешно. Вместо этого приходит на ум статья Эко двадцатилетней давности о вечных признаках фашизма. Итальянский писатель выделяет 14 характерных признаков такого явления, среди которых — поклонение традиции и неприятие модерна, новояз, признание пацифизма слабостью и несогласия — предательством, ориентация на «среднего человека», иррационализм и культ действия, неприятие индивидуальности.
Эти и другие признаки прописаны в романе Мединского столь явно, что кажется, будто это сделано нарочно. Сюжет «Стены» разворачивается в начале XVII века и посвящен осаде Смоленска польскими войсками. Защитникам города помогают призраки прошлого и будущего, включая гусар 1812 года и советских защитников города; среди главных героев — сокольничий и по совместительству палач Лаврентий Павлиныч в круглых очках; немцы поют «Лили Марлен». Как пишет Эко о Юлиусе Эволе, «Наиважнейший теоретический источник новых итальянских правых... смешивает Грааль с «Протоколами Сионских мудрецов», алхимию со Священной Римской империей. Сам тот факт, что в целях обогащения кругозора часть итальянских правых сейчас расширила обойму, включив в неё Де Местра, Генона и Грамши, является блистательной демонстрацией синкретизма».
По каждому пункту «ур-фашизма» можно подобрать десяток хороших цитат из «Стены». Чего стоит монолог старца-монаха о том, что чтение книжек ведет к атеизму: «Это тогда случается, когда человек начинает думать, будто он всех умнее, будто все уже знает и все понимает. Книжек начитается — а их много нынче развелось, как станки печатные придумали». Здесь не только понятная аллюзия на «опасность» интернета, но и манифест иррационализма. Вспоминается фраза Розанова о том, что культура многое потеряла с изобретением печатного станка — возможно таким философом-парадоксалистом считает себя и Мединский, только в министерском кресле.
Синкретизм, помимо идеологической подготовки, служит, разумеется, и утилитарным целя узнавания. По Европе уже вовсю гуляют «содомиты», русские подданные недобрым словом поминают не так давно почившего царя Бориса, есть, помимо Берии, и знаменитое «мочить в сортире». Над этим можно было шутить и раньше, но чем же роман опередил свое время? Не в последнюю очередь — образом врага. Поляки «Стены» - варвары, поляков не любят ни русские, ни европейцы, ни даже русские, мечтающие быть «как европейцы». То есть, в нынешних условиях поляк в романе — эвфемизм украинца. Но не только. Государственные СМИ и прочие «эксперты» все больше транслируют вполне традиционную полонофобию. Поскольку это происходит как раз в период разногласий Польши с Евросоюзом, возникает соблазн объявить раскрутку романа Мединского следствием западного шпионского заговора (так, любимый автором Берия любил искать английских шпионов, а потом был расстрелян по аналогичному обвинению), но мы поверим, что министр-писатель прост, как правда.
Говоря более серьезно, можно бы попытаться в структуре «Стены» увидеть образ той идеологической конструкции, внутри которой мы будем жить в скором авторитарном будущем. Мединский на днях предложил сделать обязательным ЕГЭ по литературе и истории, а сами предметы изучать по единому одобренному учебнику. Очевидно, в этой схеме история России будет представлена как единый, поступательно развивающийся, осмысленный процесс.
В пантеоне героев найдется место и князю Владимиру, Троцкому и адмиралу Колчаку — выяснится, что все они по-своему делали одно дело. Катастрофы (особенно те, что произошли в последние сто лет) будут названы неизбежными эксцессами. Россия и русская культура будут противопоставлены культуре западной, причем западные катастрофы и западная жестокость будут названы не эксцессами, а характерной чертой европейского общества. Искусство и литература России будет объявлено продолжением традиции, западное искусство — вечным экспериментом, хотя порой и успешным.
Такой всеохватный процесс в принципе мог бы стать небессмысленным. В конце концов, мало ли что обзывают «фашизмом» - называй хоть горшком, только в печь не клади. Немного отстав в культурном смысле от Европы-США, россиянин получил бы по крайней мере толику самоуважения и избавление от «проклятых» вопросов — быть за монархистов или коммунистов, считать себя русским или советским, а то, может, уехать на историческую родину. Во всяком случае, Мединского вероятно представляют кем-то вроде антикризисного идеологического менеджера для деградировавшего общества.
Проблемой может стать то, что кризис в душе таких людей, как Мединский, — вечен. Неслучайно он пишет о Смутном времени, аллегорически описывающем постперестроечные события в России (ностальгические же воспоминания стариков в романе об Иване Грозном, понятно, отсылают к ностальгии о Сталине). Для людей его поколения характерно вечное ощущение неустроенности и неправильности мира вокруг, вечная смута в душе, вечные попытки угадать правильный ответ, который задает жизнь — то есть, роман Мединского еще и психоаналитический, только незаметно для него самого.
Само название «Стена», также явно без ведома автора, напоминает о «Стене» Pink Floyd, где безумный герой фильма пытается сконструировать свой внутренний мир из разрозненных обломков прошлого. Так, дети смутного времени Кураев, Ерофеев, Мединский и другие двигали солдатиков на постоянно меняющемся идеологическом поле. Мединский оказался удачливее других, но надолго ли? То есть, большой вопрос, захотят ли нынешние школьники копаться в обломках прошлого или после выпускного забудут всю надоевшую русскую историю разом.
