В свое время заявить во всеуслышание о любви к Петербургу было примерно то же самое, что признаться: «я карьерист и люблю зарабатывать деньги». Сейчас чувства стали теплее и искреннее. За 300 лет в плавильном котле Северной столицы выковалась некая порода: со своим языком, отношением к жизни и системой ценностей, говорит историк Лев Лурье.
Петербуржец в XIX веке – это сухой, дисциплинированный чиновник, прекрасно знающий французский язык и европейские танцы, умеющий вести разговор и способный без лишних сантиментов кого-то подсидеть. Привычка говорить, «как пишут», появилась, видимо, от того, что основная деятельность образованных петербуржцев заключалась в сочинении бумаг: законов, формуляров. В Петербурге довольно быстро стало моветоном говорить «дожжи» и «што»: это могли себе позволить только высочайшие аристократы вроде Шувалова и Шереметева, которым не было совсем никакого дела до мнения окружающих. Остальных сразу же одергивали.
Москвич — разбитной кутила, способный всю ночь куролесить где-нибудь в «Яре», бить зеркала, утром, не считая, за них расплатиться. Для понимания картины мы можем сравнить самых известных чиновников: московского мэра Лужкова, который, в отличие от Собянина, в Москве и родился, и Путина с Медведевым, рожденных в Северной столице. Можем мы представить наших петербургских лидеров, приехавших на открытие торгового центра и распевающих с трибуны «Город над вольной Невой»? Нет, конечно. А у Лужкова петь про столицу получалось, и ему это шло. Можете представить Косыгина на трибуне в поцелуе с Громыко? Нет. А Брежнева с Щербицким? Запросто.
Петербургский этикет — более строгий, отношения куда менее панибратские, чем в Москве. Как известно, обращения на «ты» были приняты только среди друзей детства и очень близких родственников (да и то Ахматова с Гумилевым на людях обращались друг к другу на «вы»). Гимназисты говорили друг другу «ты», а студенты — уже «вы». Не только в речи, но и в манере держаться угадывалась петербургская сдержанность: к примеру, у нас не принято стоять в транспорте близко друг к другу, а если посторонний человек тебя касается, это напрягает. Москвичу же все равно, москвич — человек из хора. И, разумеется, именно в столице можно увидеть даму, обсуждающую с кем-то свои личные проблемы, не заботясь о посторонних ушах.
У нас не принято стоять в транспорте близко друг к другу, а если посторонний человек тебя касается, это напрягает. Москвичу же все равно, москвич — человек из хора.
В Москве сильнее и искреннее религиозные чувства. Сказывается, наверное, близость к Оптиной пустыни, к Сергиеву Посаду. Посмотрите, что Москва сделала с генерал-лейтенантом налоговой полиции по фамилии Полтавченко! А он ведь в столице недолго прожил. Вспомните, как легко и естественно вел себя в церкви Лужков, как тяжело это дается Путину.
Больше всего любить Петербург получалось у иностранцев. У русских писателей тема любви к городу получалась какая-то мазохистская: любовь пополам с ненавистью, ужасное чахоточное чувство. Как известно, никто из великих писателей и поэтов, до Александра Блока, в Петербурге не родился. Как все гении, они рождались в Москве или провинции, а умирали, конечно, в тогдашней столице. Иностранцы, включая нынешних экспатов, имеют склонность влюбляться в этот город. А началось все с Александра Бенуа и его сверстников по гимназии Карла Мая — Бакста, Лансере, Добужинского. Правда, на их же глазах Петербург с населением более 2 млн человек превратился в Петроград-Ленинград, где в 1921-м проживало всего-то около 600 тысяч жителей.
Огромный слой городского населения из тех, что обслуживали столичные институты Петербурга, исчез, растворился. Исчезли и рабочие: те самые, что сделали в Петрограде революцию. В 1920-е годы им было очевидно, что в деревне выживать проще, а в нашем городе промышленность схлопнулась, все профсоюзы подмяли под себя большевики. А дальше, хоть город и пополнился новыми жителями, приехавшими из деревень, стала все более видна нарастающая разница в имущественном положении между Москвой и Петербургом. Главное же: у города был крайне непонятный статус, ибо он заслуживал большего, чем обычный облцентр или столица союзной республики.
Те поэты и художники, которые несмотря ни на что, остались в городе, сделали для него не меньше, чем, скажем, Вторая ударная армия. Хотя им и приходилось выживать за счет детских стихов (как Хармсу) или за счет пенсии (как Филонову). Идти в оформители, как большинство коллег, Павел Филонов отказывался наотрез, писать картины по заказу частных лиц — тоже.
Если ты остаешься в Ленинграде, а не сбегаешь через реку Сестру за границу, не уезжаешь в Москву, то твое будущее известно на много лет вперед. Будешь подполковником или кандидатом наук. Можешь спиться. Или, потолкавшись в «Сайгоне», станешь советским дауншифтером, уедешь, например, работать лесником.
Зато не станешь Евтушенко, которому все-таки указывали, что писать, и осыпали за сговорчивость всеми положенными писателю благами.
Те, кто не уехал, сделали выбор в пользу творчества «для себя», даже если это творчество наверняка не попадет ни в какую ротацию. В пользу моря. В пользу дешевого, но стильного общепита. В пользу однодневных заграничных поездок, которых у Москвы никогда не будет. Финляндия за год выдает петербуржцам 1,2 млн виз, и сосед этот для нас очень хорош, поскольку без гонора. В городе уже знают о финских стандартах чистоты и понемногу к ним подтягиваются.
Сейчас уже не надо кривить душой, убеждая себя и других, что живешь в замечательном городе.
