В Петербурге — самом умышленном городе, если верить Достоевскому, случаются странные, необъяснимые вещи, происходят мистические совпадения. А уж на Васильевском острове — месте таинственном — и подавно. Такая вот современная история произошла на излете 2018 года во дворе у старинного дома на Васильевском с нашим коллегой — журналистом Алексеем Олиферуком, рассказавшим свою историю корреспонденту MR7.ru Галине Артеменко.
Кто из нас в жизни не выносил мусор на улицу. Обычно это происходит без сожалений, а зимой очень быстро, чтобы не замерзнуть в виде, не предусматривающем долгих прогулок. От моего подъезда до помойки метров тридцать, стандартный мусорный контейнер виден из окна, и из него же, по утрам доносятся звуки погрузки на мусорный грузовик. В этот день все было как всегда, быстрая пробежка до помойки с большим пакетом, плотно заполненным всяким хламом.
Время было утреннее, вокруг помоечной площадки никого, мусор, очевидно уже вывезли, контейнер не заполнен, но мое внимание на этот раз привлек не этот бак, куда одним равнодушным броском обычно отправляешь все то, от чего спешишь избавиться, а некое лицо, точнее необычное изображение, выглядывающее из-за контейнера.
Подойдя поближе, я остановился: увиденное как-то резко выбивалось из стилистики похода на помойку. За контейнером была оставлена дверь, старая, довольно обшарпанная, странного красно-розового цвета, вероятно из какой-то столь же старой квартиры, со столь же старыми обитателями. Но главное — это, конечно, изображение, которое гордо диссонировало как с дверью, так и с помойкой. Оно было вмонтировано в углубление в центральной части двери и плотно закрыто стеклом, такой домашний вариант размещения очень дорогой сердцу картины.
Через секунду я понял, что это гравюра. Внизу прочитал надпись на французском. некий Фридрих Вильгельм leGrand.
В голове вроде возник вопрос: «Интересно, какой из них?» Тут я почувствовал, что на меня направлен чей-то взгляд, нет, не с гравюры, создалось ощущение, что за мной следят, и, действительно, рядом стоял мужчина восточной наружности, похожий на гастарбайтера. Из краткого обмена взглядами я понял, что его интересует не столько Фридрих, сколько содержимое контейнера, один конкурент был теоретически устранен, дальше я прикинул — сколько времени у меня может занять пробежка домой за инструментом необходимым для того чтобы вырезать гравюру из двери — минут десять. Я решил оставить Фридриха, понимая, что за это время портрет может уйти, но выбирать не приходилось.
Через десять минут Фридрих был там же. Разбив стекло, я извлек пруссака из дверной рамы, думая о природе этой загадки. Заботила меня даже не интрига его попадания на помойку, мало ли кто и по каким причинам так легкомысленно расстается с наследием ленинградских квартир. Честно, больше интересовало другое — с каким из Фридрихов Вильгельмов я повстречался? Прозвучит ли это театрально или надуманно, но именно об этих прусских правителях я много размышлял за несколько дней до этой помоечной аудиенции.
Фридрих был приклеен к холсту, развернул его я уже дома, сфотографировал сохранившиеся подписи и отправил своему знакомому, эрмитажному хранителю западно-европейской гравюры.
Хранитель ответил через десять минут, там были поздравления по поводу нахождения достаточно редкой вещи. Французская гравюра, как следовало из подписи, 1791 года с изображением Фридриха-Вильгельма (1620−1688), курфюрста Бранденбурга.
Признаться, я и сам, проведя беглое интернет-исследование, ждал подобного ответа. Но пафос находки был в другом. Действительно, несколькими днями ранее я думал об этом персонаже в связи с зарождением идеи создания Янтарного кабинета. Кабинет делали при сыне Фридриха Вильгельма, тоже Фридрихе, тоже курфюрсте Бранденбурга, ставшем первым королем Пруссии. В том декабре я вернулся к созданию небольшого фильма о Янтарной комнате и занимался как раз первым прусским этапом ее существования. Итак, возникла эта связка, два Фридриха — отец и сын.
Надо сказать, что о первом этапе существования Комнаты мы знаем крайне мало. Кто архитектор? Для какой резиденции? С какой целью? Несмотря на массив исследований, на эти вопросы нет четких ответов. А тут такой странный «Привет от Фридриха», да и от него ли?
Я понимаю так, что для петербургской помойки нет ничего невозможного. Стоит ли удивляться равнодушию к Фридриху, там вполне мог бы оказаться его современник царь Алексей Михайлович, разве в облике Тишайшего можно предположить что-то значительное?
Фридрих, похожий на напыщенного кота, действительно мог раздражать. Какой-то дядька в парике, смотрит куда-то в сторону и вверх, ему, конечно, место в прусском замке, но, а здесь — только дверь, в итоге, вынесенная на помойку.
А может быть дело в другом. В доме по соседству могла тихо скончаться какая-нибудь старушка без родственников, давно забывшая о гравюре, появившейся у нее, возможно, от отца, воевавшего в Восточной Пруссии во Вторую мировую.
Ну, а новым владельцам квартиры было до Фридриха, как не специалисту до высокомолекулярной биологии.
На помойке со временем окажется значительная часть современной актуальной культуры. Живопись, кинофильмы, романы, но мой Фридрих уже там, в творение французского гравера неизвестный бездомный мог бы завернуть остаток заветренной колбасы и глаз просвещенного пруссака в очередной раз уперся бы в российскую безнадежность и крайнюю незаинтересованность во всем, что есть Европа.
Выбирая место, где теперь будет жить мой Фридрих, я думал и о другом. Большим ценителем помоек был мой отец. Порой он находил прекрасные вещи и приносил их домой, а однажды на прусском взморье в Кенигсберге, да-да, вы не ошиблись — в том самом славном городе, ставшем впоследствии Калининградом, случайно гуляя вдоль моря, мы вместе нашли маленький старинный бронзовый колокольчик с надписью «Кого люблю — тому дарю».
Мне тогда было лет 10, отцу около 50. Сейчас это мой возраст. Отец, конечно, лучше меня понимал про помойки, да и про подарки тоже. Я подумал, что в этот декабрьский день не обошлось без него. Ведь у меня недавно был юбилей, и, может быть, эта встреча с Фридрихом, странный «Привет из Ниоткуда», напоминание о том, что помним не только мы, но и они помнят о нас. По крайней мере, теперь, ведя частные беседы на художественные темы с Фридрихом, мне нравится так думать.
