Ансельм Кифер: Я танцую мои картины

О Хлебникове. Я открыл для себя Хлебникова в 1974 году, когда появился первый перевод на немецкий. Хлебников восхитил меня сразу. Все вокруг – иллюзия. И только художник превращает ее в реальность. Хлебников превратил историю в математическую систему, создал свою реальность. И для меня Хлебников более реален, чем то, что пишут историки. Да, наверняка, он мистик. Он входил в сферу, в мир с иной логикой. Я долго вынашивал идею выставки в Петербурге, думал взять работы 70-х, но приехал в 2016-м и пришел в такой восторг от города, что решил написать заново. Зимний, «Аврора»… Для меня это как возращение.

О Петербурге. Впечатление производит не сам город, а его история, протяженность. Город до Петергофа. Эта широта. Когда едешь и видишь, как все это строилось: с XVII века до сталинских времен и современности. Меня восхищает история. Ее как бы не существует в абсолютном виде. Я чувствую ее по-своему. Это цвет. Материал.

О связах. Увидев свою выставку в Эрмитаже, удивился — я русский художник?! Похожие пейзажи. Я всегда делаю фотографии мест. У меня сотни тысяч снимков. Я их использую при написании картин. Но это, конечно, не русские и не французские виды, только немецкие. Это немецкий ландшафт, но это и космический, всеобщий пейзаж. Вообще русская и немецкая культура неразрывны. Кандинский — и русский, и немецкий художник. Достоевский «Игрока» написал в Баден-Бадене. После второй мировой, несмотря на цензуру, у вас издавались Бёлль и Гессе. Много таких мостиков.

О корнях. Смотрю иногда на свои картины, и думаю, кто это создал? В них все произрастает из меня, из прошлого. Из всего прошлого истории искусства. Искусство все понимает на иной уровень. Историю невозможно понять, ее можно только переработать. Настоящее вырастает из истории. Все новое восходит из воспоминаний. Все вырастает из детства. Все новое — это только воспоминания. В детстве нет морального восприятия мира, никаких акцентов, переработки. Это все что непереморализировано.

Рождение картины. В основе всегда переживание. Восторг. Мотивация. Я погружаюсь в цвет. Ни о чем больше не думаю, только о картине. Возникает какой-то промежуточный результат. Смотрю, что же я сделал? Разрабатываю концепт. Пишу дальше. Снова смотрю, что получилось. И так долго, долго, пока возникнет результат. А потом я отдаю картину природе. Могу на снегу оставить и посмотреть, что с ней сделает природа. Картина никогда не закончена. Это постоянный диалог между картиной и мной. Для выставки в Эрмитаже создал работы в короткий срок. Это редко для меня. Эта выставка — испытательный стенд для них. Потом прояснится цвет. Ржавчина — изумительный цвет. Я стремился показать много цвета, яркость, а потом прикрыть его.

О шаманстве. Я старомоден и все делаю сам. Ассистенты только натягивают холст. Пишу только сам. Я, в сущности, танцую перед картиной. Работаю всем телом. Я танцую мою картину. Как шаман? Да, мы все шаманы.

О текстах. Я не поэт и не писатель. Но еще в 17 лет получил премию за свои сочинения. Для меня текст важен как инструмент, это выражение диалога с картиной, постановка задачи к картине, пояснение.

О холокосте. Да, говорят, что после катастрофы поэзия не возможна. После холокоста вообще стоял вопрос о существовании цивилизации. Конечно, я не свободен от этой темы в своем творчестве. Без поэзии этот мир будет еще хуже.

О разрушении. Надо все пробовать. Искусство пластично: все время что-то разрушаешь и создаешь. Я видел, как готовят художников в Петербурге. Хорошо. Есть что потом разрушить. Надо просто делать. Можно — не можно? Потом можно разрушить. Все можно!

Баржак. Это пространство есть в каждой сцене. У Рембо есть стихотворение про бушующее море, стихию волн... А в конце мальчик пускает кораблик в луже. Так я воспринимаю мой Баржак.

Современное искусство. Это искусство, которое я создаю, которым я занимаюсь. Искусство, по-моему, должно содержать три вещи: рационализм, внутренний элемент и эстетику. Тогда это искусство.

30 мая — 3 сентября
Эрмитаж: Николаевский зал
300 руб.