Довлатову: человеку и персонажу

Открытая сцена во дворе дома Сергея Довлатова, передохнув от чтений, ждала музыкантов. У входа стоял картонный домик. Войдя в него можно было просунуть лицо в отверстие в обоях, став частью картинки на внешней стене домика. Потыкавшись во все стены избушки, проходишь весь жизненный путь рядом с Довлатовым — от зэка, которому будущий писатель в ВОХРовской форме дает прикурить, до пьяного спутника Довлатова и Эдички Лимонова на Тайм-сквер. В боковых двориках экскурсии и странные перформансы: в одной из арок толпа слушала вразнобой доносящиеся отрывки довлатовских произведений из хрипящих колонок. Впечатление было, будто вызывают не совсем адекватное советское привидение.

Наконец, объявили ансамбль под руководством легендарного Валерия Петрова, которого еще сам Довлатов ходил в Ленинграде слушать в ресторан гостиницы «Европейской». Ведущий с некоторым смущением рассказал, что рок-н-ролл не был писателю близок, он предпочитал джаз. Петров опоздал на двадцать минут, а появившись, пошел прямо к микрофону. Надо сказать, что Валерий Георгиевич почти всегда не трезв и очень словоохотлив, только люди обычно не понимают, что он хочет сказать.

- Рубинштейн! - объявил джазмен. - Рубль-ин-штейн!

Народ вежливо безмолвствовал.

- Рубль-ин-штейн, я сказал! Ленинградский рок-клуб никогда не умрет! Я вам сейчас немножко постучу.

На этих словах Валерий Георгиевич безропотно дал увести себя от микрофона, впрочем, кажется, так и не дошел до барабанной установки. Музыкой во дворе, который был, к слову, набит битком, занялся оркестр Билли Новика.

**

Довлатов — большой писатель, но его литературный метод — метод графомана. Вот лирический герой заповедника общается с женой:
«— Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.

— Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни миллионов!
— Ну и что? В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге».

Как мы видим спустя годы, книга действительно писалась. Книга о том, как большой писатель жил во враждебном обществе и писал великую книгу. Каждому литературному дилетанту первым делом приходит в голову написать роман о написании романа, но обычно оказывается, что для этого нужно больше чем собственный опыт. Почему именно на довлатовский материал до сих пор есть спрос? Потому что он описывает опыт противостояния индивида подавляющей внешней среде. Не противостояния, конечно, в смысле борьбы, но ускользания, мимикрии, отстранения, бегства. Общество поднимают в ружье, к станку, в церковь, а индивид уходит, избегает мобилизации. Не то что бы у него было «более важное занятие», а просто он чувствует: его жизнь выходит ценной сама по себе, вне общих занятий и глобальных парадигм.

Вот сам автор незадолго до смерти пишет Израилю Меттеру: «Прочтите мою повесть "Иностранка", не потому, что это новая "Анна Каренина", просто там отражена наша жизнь». Значит, есть литература ценная, потому что это «Каренина», а есть (равно)ценная, потому что она про «нашу» жизнь. Жизнь определенного круга людей, определенно интересную и важную.

Правда, поскольку читают автора неизбежно не только одни «наши», случаются вопросы. Скажем, крайне успешный (для эмигранта) американский писатель, бывший работник советской прессы, пишет воспоминания о том, как работал в Царском Селе гидом, и как эти самые, в лаптях, не отличали Пушкина от Есенина и задавали идиотские вопросы об отчестве пушкинских сыновей. Наверное, печально, что советская цензура лишила до поры советского читателя возможности ознакомиться со взглядом на себя со стороны, печально и то, что только со стороны, по видимому, Довлатову и доводилось смотреть.

Кто-то уже сравнил долгожданное появление памятника Довлатову с открытием памятника Пушкину в 1880 году. Есть и отличия. Так, вместо выступавшего с речью Достоевского, сегодня у нас — Сергей Боярский, сын известного артиста Михаила Боярского, советник губернатора, член Партии, директор канала «Санкт-Петербург», кандидат в депутаты Госдумы от «Единой России». Установка памятника Пушкину была грандиозным государственным идеологическим событием, сегодняшнее событие будто бы внегосударственное, но явным образом государством санкционированное. Если от «населения», топчущего пушкинский заповедник, Довлатов далек донельзя, то от его пастухов, очевидно, не очень.

Губернатору Полтавченко нравится, чтобы все было тихо, как в камере. Наименования, граффити, памятники в городе Полтавченко должны быть идеологически безопасные (даже скандальный мост Кадырова был явно навязан свыше), а следовательно, не должны быть случайны. Безопасны советские актеры, Эйнштейн или Сергей Бодров, безопасен кумир кучки чудаков Хармс. Безопасен и Довлатов, потому что индивидуализм конформиста лишен пафоса, в том числе — пафоса борьбы. Герои Довлатова не обличают, а лишь пренебрегают, у них не трагизм, а ирония положения. Трагизм — это уже Каренина. Или, чтоб было не так обидно, «Как закалялась сталь». Довлатов дарит утешение не тем, кто в отчаянии, а тем, у кого «некоторые проблемы», но их можно искупить, сказав: «И твоя жизнь, дорогой образованный петербуржец, имеет смысл, уже поскольку она твоя. Она имеет стиль, ведь ты опечален, она достойна, ведь ты читал Пушкина и не сморкаешься в занавески». Этот индивидуализм не есть ли и кредо Полтавченко, и любого нашего чиновника, которому плевать на все потемкинские идеологии, который, если завтра его уйдут в отставку, уедет в Лондон и будет там доживать в образе стильного джентльмена. Его не будет терзать «потеря смысла», ведь для Полтавченко ли, для описанного ли читателя Довлатова, смысл был и остается в его собственной фигуре.

Как известно, к памятнику Пушкину не зарастет народная тропа, потому что поэт

а) чувства добрые лирой пробуждал,

б) в его жестокий век восславил свободу,

в) милость к падшим призывал.

Довлатов, любезен тем же, хотя и не «народу», только после каждого пункта надо приписать «для тебя». Чувства — для тебя, свободу — для тебя и милость — конечно, к тебе. Будь в своем мире со своими чувствами. «Ты царь, живи один». Сотни свободных индивидов пришли на открытие памятника Довлатову, не собираясь ни в толпу, ни в народ.

**

Мы устали от джаза и присели за столиком у дверей одного из баров на «Рублинштейна». За столиком напротив сидел довлатовский персонаж и запивал барное пиво магазинной водкой. К нам и ко всем проходящим мимо он обращался с настойчивыми вопросами «как звать?» и «откуда?». Мы решили держаться, как будто его не замечаем. Через полчаса глаза персонажа стали явным образом смотреть в разные стороны, через час он стал агрессивно общаться с несуществующими людьми, а потом, обхватив голову руками, лег на стол. Но оказалось, пришло время идти домой. Мужчина несколько раз попытался стать, опираясь на шаткий столик, рванулся посильнее и упал, только руки развел в стороны — вот так, мол, ребята. Через две секунды стало ясно, что он и не собирается вставать, а из под его затылка потекла струйка крови.

В этой крови мы запачкались, пока сажали бедолагу, прислонив к стенке, а рядом уже собралось двадцать человек, одновременно пытающихся позвонить в скорую помощь. Бармен дал воды и салфеток, рядом с павшим очутились сразу три симпатичные девушки, которые с радостью рассказали, как их зовут, нашли в телефоне номер его дочери, позвонили и предупредили, чтоб та не волновалась. Потом мы стояли несколько смущенные тем, что, пока сосед напивался, смеялись над его бредом и лицемерно комментировали вред водки, что, говоря обо мне, отрешенно наблюдали, удастся ли тому встать после выпитого, или потянет земля. Персонаж оказался Евгением Ивановичем, с женой и детьми делающим любую работу по электрике, как он говорит. Приехала скорая, заботливые девушки уговорили его сесть в машину, а после все как-то быстро разошлись, и праздник кончился.