Как узнать себя в бездомном с картонной коробкой? Как не сойти с ума в детском доме с педагогами-насильниками? Так ли ценна свобода, если нет выбора и воли, и романтично ли бродяжничество? Актриса Ольга Белинская — в интервью «МР» о своем участии в театральном проекте о жизни бездомных «НеПРИКАСАЕМЫЕ».
Третий показ спектакля «НеПРИКАСАЕМЫЕ» состоится 27 июля во дворе Феодоровского собора на Миргородской ул. на фестивале «Точка доступа». Билеты на — radario.ru.
«МР»: Среди многочисленных героев «НеПРИКАСАЕМЫХ» история бездомного Яши, пережившего насилие в детском доме — самая тяжелая, именно из-за нее в афише спектакля стоит возрастное ограничение 16+. Почему именно вы исполняете эту роль? Это был ваш сознательный выбор?
Ольга Белинская: Я много отсмотрела персонажей, и отметала их, потому что это были люди с явными психиатрическими диагнозами. Конечно, это всегда благодатная почва — играть человека с отклонением в психике, но помимо удовлетворения моего актерского интереса в этом нет больше никакой «пользы». Потому что проблематики никакой эти персонажи не поднимали, за ними не было никакой социальной остроты, что крайне важно для этого театрального проекта. Он, прежде всего, социальный. Я, честно говоря, уже думала, что не попадаю в проект. И тут режиссер Михаил Патласов скинул мне ссылки на Яшину страницу в соцсети, посмотрела фотографии, заметки, которые он сам пишет. Мы встретилась, и я поняла, что здесь есть проблема, о которой надо говорить.
В истории Яши выделяются два лейтмотива, две обиды — на мать, которая бросила его в роддоме, и систему детских домов, где процветает педофилия.
История Яши намного сложней, просто не все вошло в спектакль. У него три матери.
Как это?
Первая мать — биологическая, та, что оставила его после родов в Петербурге; вторая — мать, усыновившая его в роддоме, она работала там акушеркой и забрала его. Но буквально через несколько месяцев ее разбил паралич, и Яшу забрала сестра этой женщины, и увезла в Гусь-Хрустальный, воспитывала до семи лет, а потом отдала в детский дом: сама не справлялась с ним. Через какое-то время выздоровела и взяла к себе его вторая мать, потом он снова оказался в детдоме. Такой сюжет. Как в какой-нибудь «Санта-Барбаре». Его история — это материал для хорошего сериала. Мы не стали брать эту линию, чтобы не запутать зрителя. Сейчас он потерял двух своих матерей, которые его воспитывали, в мае ездил на похороны матери из Гусь-Хрустального. Приемные матери умерли, а биологическая — жива.
Он нашел ее?
Да, нашел. И она приходила в детский дом. И именно ей адресован его монолог о желании открыть приют для кошек и повесить под ее окнами огромный баннер с призывом «Матери, не бросайте своих детей»! Озлобленности на приемных матерей у него нет, а вот биологическую — он простить не может.
Вы специально не озвучиваете название интерната, в котором жил Яша и стал жертвой педагога-педофила, а затем старшеклассников?
У нас документальный театр, но не расследование, и в данном случае важна сама история, а не конкретное место и какие-то имена. Это никак не влияет на передачу того, что пережил Яша.
Его история настолько драматична, что приходится какие-то вещи «чистить», чтобы не шокировать зрителя, чтобы у него не возникало ощущения излишней драматизации.
Мы играем, проживаем его роль в спектакле вместе: эффект двойника (я пыталась перенять какие-то элементы, основы его пластики, буквально пару-тройку жестов) и диалога, с трансляцией крупных планов наших лиц на экран — все это, чтобы усилить смысл каждой реплики, степень откровенности и отчаяния мальчишки, переживший этот кошмар. Когда я играла, для меня было важно передать, отразить его боль, боль ребенка, брошенного матерью. Поднять эту проблему — нельзя бросать детей. Чтобы женщины, да и мужчины, сидящие в зале, задумались, в конце концов. Хотя бы на миллиметр кто-то кому-то стал ближе. Хоть на немножечко. Чтобы внимательнее были к своим детям. Не сдали бы Яшу в детский дом, и не было бы этого насилия в его жизни. Последствия необратимы.
Документальный театр существенно отличается от игрового, а здесь разница усиливается тем, что это еще и свидетельский театр. Это не просто роль, а жизнь конкретного человека, который к тому же находится рядом с вами на сцене.
И после спектакля тоже. У нас с Яшей очень плотное общение. Такого не было, чтобы мы сыграли и потом провал. Постоянно списываемся, какие-то приветики друг другу шлем. У меня всегда есть ощущение, что персонаж рядом.
Это вторжение профессии в личное пространство не мешает?
Нет. Так происходит с любой ролью. Конечно, документальные персонажи острее. Это бесспорно. Но в принципе, все как с любой ролью, которую ты делаешь. Принцип тот же. Это входит в твою жизнь. Оно в тебе, и все, ты никуда уже от этого не денешься. В некоторых персонажах Достоевского негатива не меньше, тоже все пропускаешь через себя. В любой роли ты в себе в этот момент копаешься, в себе изыскиваешь эти резервы. Сейчас другой театр. Это раньше можно было бороду наклеить и вперед, дуй до горы. Сейчас уже не спрячешься за наклеенной бородой, сейчас все из себя берется. И точно также Яша есть во мне. Мы все играем что-то свое. Я бы не смогла взяться за Яшину проблему, если бы она не была моей. Я бы не могла тогда про Яшу говорить, если я сама себя не ощущала таким же Яшей. Играет, действует только то, что пропущено через себя. Со своей еще рефлексией. И тут много пластов за этим стоит. Это не просто: здесь я побыстрее скажу, здесь погромче, а здесь кульминацию как вжарю, и все удивятся. Нет.
Я говорю только то, что и меня трогает. И я не могу иначе.
А как Яша остался без жилья?
Это очень хитрая и мутная история. Жилье он терял дважды. Сначала остался без жилья, которое ему оставила его приемная мать, акушерка, забравшая его из роддома. А второй раз потерял социальное жилье, которое ему дали как детдомовцу.
Оказывается, это очень распространенная ситуация и практика. Выпускники детских домов получают социальное жилье, тут же, как только они въезжают туда, появляются черные риэлторы, которые любыми методами, вплоть до насилия, рукоприкладства, вынуждают их продавать это жилье по какой-то смешной просто цене.
И ребята оказываются на улице, без жилья, и без денег. У меня есть ощущение, что дети из детских домов — это какая-то самая незащищенная категория. Где-то рядом одинокие пенсионеры, но они хотя бы прожили жизнь, что-то о ней знают. А здесь никакого опыта. Они совершенно не понимают, как устроена эта жизнь. Что квартира не может стоить как ужин в ресторане. Они не понимают, как в этом мире, по каким законам и правилам существовать. Полная неприспособленность и беспомощность. Когда ты не понимаешь, как устроен этот мир, ты живешь в постоянном страхе. Потому что ты не знаешь, чего тебе ждать, дадут тебе по башке или нет. Ты каждую секунду находишься в состоянии стресса. Это бесконечное напряжение. И полное отсутствие ясности, как вообще существовать, что делать.
Насколько я знаю, сейчас Яше по-прежнему живет в «Ночлежке», но ему пытаются как-то помочь с жильем?
Да, сейчас Яше уже помогают с возвращением квартиры. Он вообще молодец, привлекает внимание к своей проблеме. Подключилась актриса и депутат Анастасия Мельникова. С квартирой, вряд ли что-то решится завтра или послезавтра, но процесс идет. Наш спектакль, в какой-то мере, стал для Яши спасением. И очень важно, что он не боится быть в центре внимания, не боится открытости. Более того, для него это важно. Чтобы на него смотрели, про него говорили. Для него это какой-то человеческий выход.
Приятно удивляет, что Яша после этой жуткой детдомовской истории не производит впечатления юноши, забитого жизнью, у него есть чувство собственного достоинства, никакого криминала, наркотиков.
Мне тоже кажется, что он не безнадежен, и он выделяется на фоне других бездомных. Яша единственный среди них, кто ходит в белом. У него есть белые рубашки, белые брюки, светлая одежда. У бомжей она стабильно вся темная. Яша очень следит за собой. У него есть парфюм. И это правильно. Мы заметили, работая с нашими героями, момент, когда тебе все равно как ты выглядишь, в чем ты и как от тебя пахнет, это все, очень сильный звонок. Теперь все участники проекта как ненормальные стали за собой следить. Все стали вдруг понимать, что это важно. Обычно не придаешь этому значения, в порыве творчества, да, ладно, дойду, да все равно. Когда много работаешь, вообще не замечаешь, как ты выглядишь. А тут у нас все резко сразу похорошели (смеется).
Какие еще «уроки» преподнесли вам бездомные?
Одно из самых сильных наблюдений — как быстро и как сильно они меняются, угасают. Как изменились персонажи, с которыми мы беседовали зимой, перед первым спектаклем, а потом мы встречаем их через 3 месяца на улице, и видим какой обвал, насколько опустился человек. Как мгновенно это происходит. Как быстро они сгорают. Хотя еще три месяца они были еще более-менее, с ними еще можно было разговаривать.
А самое страшное — это видеть, что у человека потеряны волевые качества, навыки, атрофирована волевая мышца. Это самое страшное — потеря волевых качеств.
И осознание того, что никто кроме тебя самого из этого состояния не вытащит. И это важный момент осознания, что только ты сам.
Эффект Мюнхгаузена, который сам вытащил себя за волосы?
Да, именно так. Как собственно, и все в жизни. Это правило работает для любого человека, в любой области. Конечно, это очень тяжело каждый день бороться за эту жизнь. Но в этот момент как раз и должен рядом оказаться человек, который скажет, нет, давай еще раз попробуем. И сделает пинок. И на этой волне ты можешь еще раз волевые какие-то качества проявить, покачать свою волевую мышцу. Но не бывает, чтобы с неба все падало. Опять тебе люди, которые рядом, дают пинок. Но не должно быть так, что близкие тебя все время пинают и пинают, подталкивают. Такого быть не может. Либо ты тащишь себя за волосы, либо нет. «Я не хочу тянуть себя за волосы, я хочу быть скитальцем, но я понимаю, что это влечет за собой такие-то последствия». Я, например, пока не готова быть скитальцем, хотя мы все к этому имеем склонность, романтика скитальца так заманчива. Бросить к чертовой матери все, и плевать я хотела на ваш социум и на все остальное (смеется). Но так как я пока не готова быть скитальцем, у меня нет этой внутренней свободы, чтобы я могла это сделать. У меня ребенок, у меня мама. Она с ума сойдет, если я такое бы сделала. Но я знаю людей, у которых и мама, и дети, а они все равно принимали это решение и уходили.
Для Питера это вообще очень распространенная тема: если ты коренной житель в энном поколении, есть масса недвижимости, которую можно сдавать, не работать и жить, путешествуя, скитаясь по миру.
Но это иллюзия свободы.
Когда ты живешь на ренту — это не свобода. Для меня люди, которые живут на ренту, это же паразиты. Они паразитируют на том, что сделали их предки. Если они ничем не занимаются вообще. Среди бездомных тоже есть такие потребители.
Одному из наших драматургов звонили каждое утро часов в 6-7. Бездомные же рано встают. И стабильно каждое утро звонок: «Здравствуйте, человеку нужна помощь». Потом какая-то дикая история, какой-то человек. Человек, всегда просто человек, без имени, безлично. 10-минутное сбивчивое объяснение, в какой человек ситуации, и в финале — «надо 300 рублей». У нее нет 300 рублей. «Вы что, вы хотите, чтобы я сейчас шел и аскал эти 300 рублей по улице?». Она говорит, что не знает, чем помочь, мол, работайте. «Вы хотите, чтобы я… Вы меня на что…» Есть и такие варианты...
Жаль, что у нас не работают с бездомными. Кому-то нужна работа, кому-то помощь психолога, психиатра, еще что-то. Просто поговорить. «Ночлежка» — это капля в море. Бывают моменты, когда они еще «зависают» в пространстве между социумом и дном, в неком тоннеле, из которого еще можно обратно вернуться. И это очень важный момент, чтобы рядом были люди. Но важно понимать, что помощь человеку не может быть больше 20-25 процентов. Если ты даешь человеку помощи больше, то значит, ты за него уже живешь. Можно взвалить на себя любой груз, но ты тогда будешь жить его, чужой жизнью. А у тебя есть своя. У тебя есть родители, семья, которая также нуждается в тебе. А тут чужой человек начинает паразитировать на тебе. Есть такие персонажи. А есть и другие. Среди бездомных, как и среди людей с работой и домом, есть разные люди. Есть жертвы насилия и черных риэлторов, как Яша. Есть психически нездоровые люди. Есть убежденные скитальцы. Но главное – мы один социум. Это часть социума. «Это что за существа ходят с картонными коробками и большими сумками? Кто это?» Нет, это такие же люди. И я могу также с такой коробкой ходить. Никто не застрахован от этого.
У меня перед глазами до сих пор стоит сцена, которую мы наблюдали как-то на свалке.
Мужчина-бродяга нашел юбку и дарит ее женщине, такой же бездомной. Видно, что юбка ей очень нравится, она ее примеряет, но она ей мала, не застегивается. И мужчина пытается ей помочь. Это было так трогательно, так человечно.
Вы будете и дальше работать в спектакле?
Да, да. Я буду 27 июля, должна играть. На втором показе у меня был спектакль в Александринке («Теллурия» на Новой сцене, — ред.). Думала даже быстро на самокате приехать после спектакля, но все равно я бы не успела. Для меня этот проект очень важен. Для меня очень важно говорить на эти темы. Очень интересно, как будет развиваться спектакль. Он очень меняется, он не статичен, не стабилен. Это совсем не классическая постановка, когда есть определенная предсказуемость. Здесь все в динамике.
Все нестабильно, как в жизни бездомных, которые никогда не знают, где уснут следующей ночью?
Да, мы обратили внимание на интересную психологическую особенность бездомных. Они не живут перспективой. В социуме мы привыкаем жить перспективой, хочется уехать к морю, есть задумки хотя бы близлежащие. Хочу осуществить такой-то проект. У них этого нет. Они живут исключительно сегодняшним днем.
Удивительно, но советы жить «здесь и сейчас» — звучат на многих психологических тренингах, делай, что должно и будь что будет.
Мне кажется это сложно выполнимая задача. Слишком силен в нашей жизни комфорт, мы слишком защищены — сел в машину, поднялся на лифте, вкусно поел, то что тебе мгновенно приготовила электропечь, залез в Фейсбук и т.д. и т.п. И есть ощущение, что это будет всегда, конечно, в какой-то момент настигает паническая атака, что часики быстро тикают. Понимаете, слишком сильная защищенность. А у бомжей эта сиюминутность возникает как раз от совершенно экстремальных условий, когда ты реально каждую минуту биологически за себя борешься.
