Виктор Сухоруков рассказал «МР» о спектакле «Р.Р.Р.», который 1 октября откроет фестиваль «Балтийский дом», о взаимоотношениях с публикой и о природе одиночки.
Виктор Сухоруков приезжает в Петербург со спектаклем «Р.Р.Р.». Актер поговорил с «МР» о романе Достоевского, о послании современной молодежи, о власти над публикой и об одиночестве, которого не стоит бояться.
«МР»: Вы помните, как впервые открыли роман «Преступление и наказание»?
В.С.: Я до сих пор помню, как я его читал долго, слишком долго. Там и тем много, и рассуждений, я не мог разобраться. Мне тогда не нравился Достоевский, «Преступление и наказание» тяжело шло.
А какая была любимая книга в школе?
Корней Чуковский. Вы так говорите, как будто бы библиотека стояла у правой стены третьей комнаты квартиры. Ничего же этого не было у меня, не было никакой библиотеки. И, конечно, какого-то влюбленного отношения к какому-то конкретному автору не было. Такая была мешанина в литературе: от сказок и стихов Корнея Чуковского до романа Шишкова «Угрюм-река». Его я до сих помню и цитирую иногда.
А к «Преступлению и наказанию» возвращались, уже будучи взрослым?
Не буду врать, никогда. Уже после того как мы спектакль поставили, я решил все-таки пересмотреть фильм Кулиджанова. И мне не понравился, фильм-то. Уж больно дремуч. И сегодня, глядя на персонажа Тараторкина, можно сказать: да, такой мог убить.
Про спектакль пишут, что на первый план выведена детективная линия?
Кто-то может сказать, что это облегченная версия… Но, в данном случае, поверьте, Юрий Иванович Еремин поставил спектакль в соответствии с нынешними ритмами жизни, так, чтобы нынешней молодежи, которая опутала себя проводками и коробочками, это было интересно. И он этой цели достиг. Наш спектакль «Р.Р.Р.» — словно смс-сообщение. Вместо длинных слов – «преступление» и «наказание» он оставил три буквы — не ради оригинальности. Это действительно послание современному зрителю. Мы шли по книге. Просто режиссер убрал философские размышления о религии, нравственные какие-то темы. Само произведение ведь и задумывалось как детектив, просто Достоевский в нем разворачивает широкие и глубокие рассуждения.
Нас ругали – а где это, а где то? Мы говорили: да подождите, это все можно прочитать в литературе. А сегодня произведение трансформировалось в театральное представление. И мне кажется Еремин достиг уникального результата в том плане, что получилось очень и очень зрелищно. Общее постановочное решение таково, что… вот, крутится Земля, и как она нас всех терпит! Она, как беременная баба, переваливается в своем пространстве, а мы по ней бегаем, топчем ее, топчем, и хулиганим, и совершаем всякие гнусные поступки, и что-то такое вытворяем, от чего ей трудно, и невозможно все это выдерживать, и хочется стряхнуть это все с себя…Вот так решен этот спектакль. И, конечно, история сюжетная – мало разговоров, а больше поступков.
Не скрою, этот спектакль в Москве очень нравится молодым зрителям. Но никакой легкомысленности, поверхностности, примитивизма в нем нет, психологически это очень загруженный спектакль.
Общее постановочное решение таково, что… вот, крутится Земля, и как она нас всех терпит! Она, как беременная баба, переваливается в своем пространстве, а мы по ней бегаем, топчем ее, топчем, и хулиганим, и совершаем всякие гнусные поступки, и что-то такое вытворяем, от чего ей трудно, и невозможно все это выдерживать, и хочется стряхнуть это все с себя
Фото: Елена Лапина
В классическом детективе следователь, как правило, — центральный персонаж. Ваш Порфирий Петрович — в центре действия?
Мой Порфирий Петрович не то чтобы главный… Я открою вам маленький секрет. Он знает, что этот парень потенциально может быть убийцей. Но он не хочет его поймать, уничтожить, сгноить на каторге. Он хочет заставить его признаться, и спасти его дальнейшую огромную жизнь, которая продолжится после наказания. Потому что если в фильме, например, сам Раскольников так мучается, так страдает, и он сам такой угрюмый, такой больной, застуженный, такое дитя Петербурга, тяжелой водой во всех реках и каналах… То здесь у нас – молодой парень, влюбленный, имеющий друзей, учится... Ну вот, сложились обстоятельства, он и убивает не специально, как говорят – бес попутал. И я, мой герой, понимает, что перед ним не маньяк, а молодой человек, который оказался в трагической ситуации.
Есть еще другая тема моего героя. Он не иезуит такой, знаете, не «тварь дрожащая», а человек, мечтавший быть военным. Ну, тоже — так сложились обстоятельства, что он стал работать следователем. И он увлечен своей работой настолько, что превратил эту темную работу в научные изыскания. Самое главное – финал наших отношений – Порфирия Петровича и Раскольникова — очень хороший. Говорить о нем не стану.
В данном случае удивительно другое, поделюсь. Когда я стал играть Сарафанова в спектакле «Старший сын» по Вампилову – ваш брат журналист часто спрашивал меня, заявляя: а вы не боитесь, что вас будут сравнивать с Леоновым? Мне приходилось иронично отбиваться: погодите, Леонов, также как и я, играл в пьесе Вампилова, я ничего у него не отбирал и не отнимал. И когда роль Федора Иоанныча репетировал в спектакле «Царство отца и сына» мне носом тыкали в талант Смоктуновского, который играл его же в свое время в Малом театре. А здесь никто меня не сравнивает с тем же Смоктуновским. Я по иронии судьбы забрал его роли: Федора Иоанныча, Порфирия Петровича, которого Смоктуновский играет в фильме. Но тут почему-то никто не сравнивает: может, про фильм забыли?
Получается, главное качество в вашем герое – неравнодушие: к людям, к жизни, к работе…
Да, но звучит немножко не так. Он – за жизнь! У него даже реплика есть: «Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни!» Вот этот принцип у него. Не поймать, а попытаться спасти жизнь человек, вот что важнее для моего героя. По крайней мере, уходил со сцены всегда с аплодисментами. Это говорит о том, что людям нравится. У нас в спектакле нет света в конце тоннеля, но почему-то светло.
Что еще хочу сказать перед приездом в Петербург… Так получилось, что в дремучие, тяжелые времена, когда я стал себя терять, меня спас голос и человек именно из театра им. Ленинского Комсомола, ныне – «Балтийский дом». И я вернулся из грузчиков, из пьянства, в этот театр, когда им руководил Геннадий Егоров. Как бы крылечком моей новой театральной судьбы и стал театр «Балтийский дом». Я с благодарностью вспоминаю о нем.
Вы говорили в одном из интервью, что одиночество – это плодотворное состояние, необходимое для самопознания, а одинокость – это плохо. В чем принципиальная разница для вас?
Есть традиционные стереотипы, связанные с непониманием того или иного слова, выражения, термина. Есть же даже такой роман грандиозный – «Сто лет одиночества»…
Есть стадные животные, которые в одиночку погибают. А есть те, которые терпеть не могут рядом живущих, и они объяснить этого не могут, потому что это — природа. Одни бегут в общество, как на базар, а другие, наоборот, уходят в темный зал кинотеатра, чтобы там смотреть на экран. Для одних одиночество комфортно, а для других – невыносимо, в этом и разница. Я просто обращаюсь к людям, думающим, что они одиноки, и от этого страдающим: избавляться надо не от одиночества. А от страдания. Вот и все.
Для артиста одиночество — особое состояние, потому что он всегда один перед многими, перед публикой. Какое чувство в вас доминирует в отношениях с публикой?
Когда я сегодня выхожу на публику, это совсем другое ощущение и состояние, чем то, что со мной творилось 20 лет назад. Тогда я ждал от публики награды, любви, неких сексуальных отношений, некого катарсиса, который меня возбудит как наркотик (хотя я его не пробовал никогда). Сегодня, наоборот: я прихожу к публике как врач. Я чувствую себя неким фокусником, манипулятором, властителем; но не как диктатор или садист, а актер добрый, влюбленный в них и в них верующий. И не с подобострастием, а иногда даже с осознанием старшинства, то есть я — над ними. Я управляю ими, руковожу, и, конечно, я с ними в сговоре, я их слышу, вижу, чувствую, я их люблю. И если раньше после спектакля хотелось пойти и продолжить эту историю с винцом, гулянкой, то сегодня наоборот. Отыграв спектакль, я ухожу со сцены в таком состоянии, как будто я на площади пилил дрова. Хочется убежать, скрыться, спрятаться, продышаться, закрыть глаза, попить чайку. Ты иссякаешь, растрачиваешься, чувствуешь физическое опустошение. Хотя в душе, в сознании ты понимаешь, что был хорош, что публика осталась довольна, что сейчас она разойдется по домам и будет еще долго вспоминать, обсуждать и говорить какие-то неплохие, надеюсь, слова. Но это уже — в воспоминаниях. Так что, это не страшно, когда ты остаешься один после такой работы. Удивительно, что там-то хотел, чтобы тебе кричали «Браво!», а теперь ни физиологически, ни психически такой потребности нету.
И если раньше после спектакля хотелось пойти и продолжить эту историю с винцом, гулянкой, то сегодня наоборот. Отыграв спектакль, я ухожу со сцены в таком состоянии, как будто я на площади пилил дрова. Хочется убежать, скрыться, спрятаться, продышаться, закрыть глаза, попить чайку. Ты иссякаешь, растрачиваешься, чувствуешь физическое опустошение
Фото: Елена Лапина
То есть сегодня вы сами осознаете, что сделали все что могли, и что это было важно?
Да, ставлю сам себе оценку, а от них уже ничего не требую и не прошу. При этом сегодня я играю свои роли с троекратным удовольствием, по сравнению с тем, что было тогда. Тогда даже как обуза какая-то: «вот, надо идти, играть…». А сегодня – «Надо идти и играть!».
Ощущение своей миссии?
Да, миссионерство, проповедничество. Я думаю, что, закончив театральное заведение, науки мы не знали. Теперь я эту науку знаю, как мне кажется. Я владею пространством, временем, ритмами, своим телом. Появилось ощущение: что бы я не делал, я отвечаю за это. Там я мог не отвечать. Я пытался быть органичным, что-то такое изображал, а сегодня я всего себя вижу со стороны, и как будто из «Лего» складываю образ: руки, паузы, крики, слезы, смех… Складываю некую картину и стараюсь довести это «Лего» до совершенства живописи средневековья и возрождения.
Это для вас самый вдохновляющий период искусства?
Любая живопись, которая не абстрактна, для меня очень показательна. Начиная от Леонардо да Винчи и кончая Федотовым. Мы вот стоим с партнером на сцене, и думаем: ну почему же нет объема? Мы друг друга как-то перекрываем, стоит так, что половине зала не все видно… Когда я смотрю на картину, где нарисованы шесть ангелов, например, я вижу их всех и пытаюсь копировать их положения в жизни. И оказывается, что позы какие-то неудобные, голову так держать тоже неловко… Но это неловко в правде жизненной, а если постараться — со сцены это будет выглядеть очень и очень органично.
Это какой-то общий мир живописи и театра?
Просто реалистического искусства не бывает. Жизнь — сама по себе, искусство — само по себе. Реалистическое искусство — это когда мы подстраиваемся, создаем иллюзию реализма, и чем точнее мы обманем, тем люди будут больше восхищаться и говорить – «ой, как в жизни». Но как в жизни на сцене не было и никогда не будет. И «жизнь человеческого духа», и система Станиславского, и прочие разговоры… Я их не отвергаю, нет, — пусть будут, — но только я знаю: когда я пою песни у себя дома без публики и пою так же, сидя в кресле на сцене — это разные вещи. Подумайте сами: когда на вас кто-то глядит, вы совсем по-другому себя ведете. Какая тут может быть реальность?
