Поддержка российского президента в националистических кругах Европы – фигура протеста против находящихся там у власти центристов. А в России националисты-оппозиционеры вообще извелись, отмечает философ Андрей Тесля.
Андрей Тесля — преподаватель философии и истории философии в Тихоокеанском госуниверситете (Хабаровск). Кандидат философских наук, специалист по истории консерватизма и национализма, автор книги «Первый русский национализм...и другие» (2013). Автор колонок в «Русском журнале», на сайтах «Гефтер», «Взгляд», «Амурбург» и других.
После лекции о европейских консерватизмах в книжном магазине «Мы» филисоф поговорил с корреспондентом «МР».
– Андрей, в лекции вы упомянули, что консерватизм сегодня ассоциируется преимущественно с лояльностью к власти. Антизападничество – еще одна характерная черта? Противниками «европейских ценностей» называют себя самые разные консервативные силы – от РПЦ до КПРФ.
– «Европейские ценности» воспринимаются у нас как фактор изменения. По логике реакции, есть некие исходные основания, присущие русскому народу или российской государственности – не важно, кому именно. И они оказываются под угрозой того, что воспринимается как ценности западные.
В конце нулевых годов из учебников стало выводиться такое понятие, как «Киевская Русь», и вводиться ему на смену «Древнерусское государство». Смена названия – это попытка развести исторические нарративы российские и украинские...
Для сравнения, в XIX веке одни консерваторы позиционировали себя как защитники русского прошлого, и в этом смысле оценивались как антизападники, другие выступали наследниками модернизованной империи, хранителями «петровского начала». Характерная фигура здесь Петр Валуев, министр внутренних дел при Александре II и консерватор-западник.
– Почему одни явления нашей истории воспринимаются консерваторами, а другие отвергаются? Например, никто из них не апеллирует к новгородскому вече. А институт семьи, много раз менявшийся, и связке которого с государством всего двести лет, воспринимается как укорененный в нашей истории.
– Мы всегда выборочно воспринимаем исторические явления. Мы работаем с образами, элементами прошлого. Я не могу лучше сформулировать это, чем американский историк Лоуэнталь, который назвал свою книгу: «Прошлое – чужая страна». Мы всегда из этой страны привозим «сувениры»: с прошлым как с тотальностью у нас нет связи.
В образах русских мыслителей Европа выступала одновременно и как динамическое начало, и как сила хранительная.
Что касается института семьи, связка самая очевидная: это один из наиболее устойчивых институтов. Обращение же к новгородскому вече должен предварять долгий процесс «изобретения» данной традиции. Вы же согласитесь, что никаких традиций новгородского вече в России сейчас нет. Традиция – это всегда определенные практики. В данном отношении интересно посмотреть, как по-разному конструируется прошлое. В конце нулевых годов из учебников стало выводиться такое понятие, как «Киевская Русь», и вводиться ему на смену «Древнерусское государство». Смена названия – это попытка развести исторические нарративы российские и украинские, чтобы исчезла конфликтная область. Это как раз вариант работы над традицией.
В общем, новгородское вече – это некий интеллектуальный образ, представление о прошлом, которое желательно бы задействовать в настоящем. Речь идет о заявке на создание традиции, но это не традиция.
– Ваша лекция была посвящена европейскому консерватизму. Насколько современная Европа перечеркивает саму себя? Бытует мнение, что пока ее власти проводят социальные эксперименты, мы, Россия, – последний оплот здравого смысла.
– Многие европейские мыслители считали, что их страны – последний оплот консерватизма. Взять хотя бы немецких романтиков начала XIX века. В образах русских мыслителей Европа выступала одновременно и как динамическое начало, и как сила хранительная. Напротив, Чаадаев, которого зачастую мимоходом называют «западником» и при этом мыслителем, принадлежащим к консевативному направлению, тесно связанному с Жозефом де Местром (сардинский католический философ XVIII-XIX веков – «МР»), противопоставляет Россию Западу, пишет, что в России ничто не имеет традиции, ничто не имеет основания. Что тут консервировать, если каждое следующее поколение отменяет предшествующее?
Поддержка, встречаемая Путиным в некоторых кругах Европы, во многом связана с образом человека, который ломает «лживые правила игры».
Сейчас действительно популярно говорить о России как об оплоте консерватизма в мире. Это наша попытка опереться на определенные силы в той же самой Европе, выйти из изоляции.
– А на кого в Европе мы можем опереться, кроме националистов типа Марин Ле Пен?
– В большой политике преимущественно представлены центристы, в Германии, например, и социал-демократы, и христианские демократы уже далеко ушли от прежних взглядов своих партий. Но за пределами центра есть силы, которые не являются мейнстримом, но с другой стороны – достаточно влиятельны.
Да, государства XIX-XX веков мы больше не наблюдаем. Но государства от этого меньше не становится. «Общество» (в нынешнем виде) не отдавало свои функции государству, напротив, оно как раз выступает результатом деятельности государства.
Нельзя сказать, что Марин Ле Пен поддерживает пренебрежимо малая часть французского народа. Пусть консервативные настроения и жест по отношению к существующей политике, и голоса за нее – это скорее голоса против существующего. В Австрии и Венгрии такие силы достаточно влиятельны. В Италии «Лига Севера» подбирает весь правый итальянский электорат, который остался бесхозным после ухода с политической арены Сильвио Берлускони…
– То есть мы – в авангарде новой европейской консервативной волны?
– Россия популярна в этих кругах, но эта популярность – фигура протеста. Поддержка, встречаемая Путиным в некоторых кругах Европы, во многом связана с образом человека, который ломает «лживые правила игры». То есть это радикально иной контекст.
– А вы согласитесь, что сегодня происходит разрушение религии государства? Как в свое время возвышение государства было связано с кризисом религиозного сознания, так сегодня люди – на Западе опять же – пытаются отобрать у чиновников многие функции.
– В такой формулировке не соглашусь. Да, государства XIX-XX веков мы больше не наблюдаем. Но государства от этого меньше не становится. «Общество» (в нынешнем виде) не отдавало свои функции государству, напротив, оно как раз выступает результатом деятельности государства. В XIX веке границы государства были очевидны, оно располагало четким набором функций. Когда необходимо было голосовать, я ехал избирательный участок. Когда государство требовало налоги, я отправлялся в префектуру или сборщику налогов их вносить и так далее.
Националистические движения, которые противостояли «империи» и существующей власти, исчезли.
В какой-то момент государство начало увеличивать свое присутствие, потребовало, например, платежи не один, а два раза в год, детей пришлось отдать в школу. Сейчас я не очень представляю, где заканчивается сфера государства. Можно отдать ребенка в частную школу, но они тоже проходят проверки, получают аккредитации. Где граница государства?
-
Фото: Иван Афанасьев.
-
Фото: Иван Афанасьев.
-
Фото: Иван Афанасьев.
-
Фото: Иван Афанасьев.
-
Фото: Иван Афанасьев.
-
Фото: Иван Афанасьев.
-
Фото: Иван Афанасьев.
-
Фото: Иван Афанасьев.
-
Фото: Иван Афанасьев.
– В прошлом году мы обсуждали тренды русских национализмов, в частности популярный тогда гламурный национализм. А сегодня что происходит на этом поле?
– Самое яркое, что произошло: националистические движения, которые противостояли «империи» и существующей власти, исчезли. Особых иллюзий и не было, но 2014 год ярко показал, что национального движения как движения против существующего режима в его основаниях не существует.
Три книги, которые стоит прочитать в текущий исторический момент
Рекомендации Андрея Тесли:
1. Ханна Арендт – «Лекции о политической философии Канта»
«Одна из ключевых книг о понимании политики, политического действия и много другого».
2. Давид Бранденбергер – «Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)»
«О формировании русской нации».
3. Глеб Павловский, Александр Филиппов – «Три допроса по теории действия»
«Прекрасный образчик приложения большой теории к практике (и одновременно – образчик медленной, то есть вдумчивой речи)».
