«В моей судьбе блокада присутствует всегда»

«Зловещее слово "война"»

— В 1941 году вам было девять с половиной лет. Вы помните, как прошёл день 22 июня?

— Конечно. Бабушка снимала во Всеволожске дачу, мы находились там. Играли с мальчишками возле прудика и вдруг увидели, как идут люди, и все говорят: «Идём слушать важное сообщение». Неподалёку на сосне висел четырехугольный раструб радио. Мы подошли к нему, услышали речь Вячеслава Молотова. И сразу же все поникли, даже дети. 

Прозвучавшее зловещее слово «война» вызвало мрачные воспоминания. Ведь, в отличие от большинства жителей Советского Союза, Ленинград прочувствовал её почти в полной мере совсем недавно. Начавшаяся в 1939 году война против финнов коснулась практически каждого. В те дни машины по городу ездили с «узкими» фарами, вечерами по улицам ходила комиссия и внимательно смотрела, чтобы окна на всех домах обязательно были зашторенными. Продовольственные карточки не вводили, но трудности со снабжением чувствовались. Красная армия в той короткой войне несла колоссальные потери. В Ленинград поступало много раненых — до половины ленинградских школ были превращены в госпитали.

И сколько бы тогда ни «пели», что воевать будем на другой территории, мы знали, что новая война — это беда, смерть, потери близких…

— Вы сразу вернулись в Ленинград?

— Сосед по даче начал готовиться — вырыл щель рядом с домом, перекрыл ее стволами сосен. А мы через какое-то время поехали в Ленинград.

Я жил с бабушкой и дедушкой. Они растили меня с рождения, ведь моя мама Татьяна Михайловна Благово умерла в 1932 году при родах. Отец Владимир Константинович создал другую семью, мы с ним тогда встречались не очень часто.

Мама — выпускница педагогического института имени А. И. Герцена, работала преподавателем. Когда-то она побывала на практике за границей. Позже это стало поводом для её ареста. Маму обвиняли в шпионаже, шесть месяцев она находилась в камере дома предварительного заключения на улице Воинова — сейчас она вновь называется Шпалерной — в крайне сложных условиях. Бабушка была убеждена, что именно те полгода подорвали здоровье мамы, и поэтому она не перенесла роды.

Бабушку Веру Николаевну и дедушку Михаила Николаева Художиловых вспоминаю всю жизнь. Бабушка окончила в Москве гимназию, не имела высшего образования, при этом хорошо знала французский язык, любила поэзию, владела замечательным литературным языком. Когда уже в наше время стало возможным работать с архивными материалами, я внимательно изучал историю нашей семьи. Мой дед Михаил Николаевич происходил из безграмотных вологодских крестьян. Всего добивался сам, своим трудолюбием, служил Отечеству верой и правдой. До 1918 года он преподавал топографию и труд в Александровском кадетском корпусе. Заслужил чин полковника. Был дважды арестован, но чудом уцелел. 

Бабушка с дедушкой заложили во мне главенствующие основы — понятия о добре и зле, культуре и всём том, на чём строится личность человека.

Но вернёмся в первые недели Великой Отечественной войны. Мы вернулись из Всеволожска домой, в Пески, на 10-ю Советскую улицу. Бабушка, к слову, всегда называла нашу улицу так, как она звалась раньше — Рождественская. Мы жили в доме № 17 «а» в квартире 8.

— Получается, вы были соседями известного дома, где находилась квартира Аллилуевых, родственников Иосифа Сталина?

— Это и есть тот самый дом, только позже букву «а» из нумерации убрали. Тогда мы говорили «дом Мариана Лялевича». О том, что здесь когда-то бывали Ленин, Сталин, поговаривали, но очень тихо. Никакого музея тогда ещё, конечно, не было. Люди многое опасались обсуждать, ведь репрессии продолжались.

8 сентября 1941 года в окне, выходившем на улицу, мы увидели, что с юга движется нечто чёрного цвета. На фоне ясного голубого осеннего неба это неизвестное вселяло ужас. Потом уже выяснилось, что, оказывается, в тот день горели знаменитые Бадаевские склады, и чёрные клубы дыма расползались по городу. 

Запомнился мне и день 19 сентября 1941 года. Мы откуда-то возвращались с бабушкой, вышли на Суворовский проспект, тогда он назывался Советским. Увидели, что все прохожие с ужасом смотрят в сторону Смольного. Горело огромное серое здание. В нём тогда располагался эвакуационный госпиталь № 28. Сброшенная точно в цель авиабомба вызвала пожар. Погибло много людей — несколько сот раненых, медиков, сотрудников. Некоторые раненые выпрыгивали из окон.

На фасаде этого величественного дома № 50 по Суворовскому проспекту, сейчас там находится Главное управление МВД России по Петербургу и Ленобласти, в 1990-е появилась мемориальная доска. На ней начертаны такие слова: «Светлой памяти раненых, больных и медицинского персонала эвакогоспиталя, трагически погибших в этом здании 19 сентября 1941 года во время налёта вражеской авиации». 

Тот пожар и сегодня стоит перед моими глазами. Огненные кадры попали в созданную во время войны документальную ленту «Ленинград в борьбе» и в художественный фильм «Два бойца», снятый в 1943 году. 

В ноябре 1941 года мы с дедушкой стали свидетелями ещё одного исторического события. После воздушного боя, который провёл наш лётчик Алексей Севастьянов, в Таврический сад упали обломки немецкого самолета «Хейнкель-111». Все ходили смотреть на то, что осталось от бомбардировщика, мы тоже. Немецкий лётчик спустился на парашюте, но тут же был задержан жителями на улице Маяковского. Наш истребитель упал в Басковом переулке. Пилот тоже остался жив. Погиб Алексей Севастьянов позже…

Тогда, в 1941-м, мы не знали, что находимся в плотной блокаде. Звучало только, что город окружён. Уже, к слову, в наши дни я прочитал в журнале документ — выступая на торжественном заседании 6 ноября 1941 года, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) Андрей Жданов сказал, что «некоторые западные так называемые журналисты пишут, что колыбель революции находится в блокаде, и люди голодают. Это наглая буржуазная ложь…»

Но вот что хотелось бы отметить особо: в той каждодневной борьбе за жизнь у ленинградцев, как все знают, звучали две основных темы — еда и тепло, при этом никогда не слышал в нашей большой коммунальной квартире, чтобы кто-то вполголоса, хотя бы гипотетически произнёс: «А что будет, если придут немцы?» Этих мыслей никто не допускал. 

Каждый день — испытание стойкости

— Никита Владимирович, что помогало вашей маленькой семье держаться в первую блокадную зиму?

— Никаких запасов у нас, понятно, не имелось. Совсем немного круп, и всё. В нашем роду Художиловых все худощавые. Говорили, с такой конституцией легче переживать голод. Но нет. Бабушка поменяла на рынке практически всё более-менее ценное имущество, которое было — серебряные ложки и прочее. Однажды отдала соседу дорогую семейную реликвию — золотые часы Павла Буре. Взамен получила половину буханки хлеба. Сосед по фамилии Алиев служил интендантом — отвечал за снабжение армии продовольствием…

Бабушка умерла в 74 года вскоре после Победы, 19 мая 1945 года. Её организм тоже не перенёс всех тягот. Бабушке много досталось — они с дедом вырастили прекрасных детей, но её дочь, моя мама, умерла молодой, сына Николая расстреляли в годы массовых репрессий. Бабушка потеряла мужа. Где было черпать силы, чтобы все выдержать?

Наверное, я не очень оригинален в этой мысли, но всегда говорю, что жизнь человека, на долю которого выпало блокадное время, неизбежно делится на две части — то, что было до блокады и после. Эти воспоминания ни с чем другим не сравнимы. Мне было девять с половиной лет, возраст, когда не полностью осознаешь, но всё больше и больше понимаешь, что происходит. Знаю, что дед и бабушка делали все для того, чтобы я остался жить. Они отрывали от себя те крохи еды, которые нам попадали, и отдавали мне.

Известно, что до 1990-х не принято было особенно вспоминать то время, и ленинградцы чуть ли не стеснялись пережитого. Но в моей судьбе блокада присутствовала и присутствует всегда. 

— Не раз приходилось слышать от ленинградцев, сумевших волею жребия остаться в живых, что они так и не смогли до конца осознать все то, что тогда происходило…

— Согласен. Для себя уяснил одно: нельзя говорить о блокаде обобщённо. Так же, как в обычной жизни, у всех в дни осады города была разная доля. У пенсионера, например, она одна, а у дворника или управдома — иная. Были случаи, когда в квартире умирали все жильцы, имеющие ключи управдомы пользовались моментом и забирали все ценное. Но бывало и другое: скажем, возвращались люди из эвакуации, управдом отдавал им ключи от комнаты, а в ней все оставалось так, как было до отъезда. 

Вообще, в своём будущем тогда могли быть уверены только те, кто имел хоть какое-то отношение к снабжению, продовольствию, распределению и тому подобным сферам. Я уже не говорю о номенклатуре.

Всю войну в Ленинграде работали рынки, там шёл активный обмен и можно было выменять целый кирпичик хлеба. Значит, кто-то имел возможность украсть эту буханку? А кто мог знать, сколько граммов было в кусочке, который мы получали в ноябре-декабре — 125 граммов, как положено, или 120?

Непросто ответить на вопросы, что было справедливо, а что нет, нелегко принять то, что существовала жесткая иерархия потребления. И почему после войны появилось так много людей, обладающих редкими и дорогими вещами?

Многое объясняет в книге «Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.» известный историк, профессор Сергей Яров. Кто не читал эту важную книгу, обязательно прочитайте. Сергей Яров четко показал, почему разные слои жили по-разному. 

— Нельзя, наверное, подходить к тогдашним событиям с нашими обычными мерками?

— Безусловно. Но можно уверенно утверждать, что каждый день тогда был испытанием и физической, и нравственной стойкости для каждого человека, маленького и взрослого. Сложности легко подавляли принципы добра и морали, каждому все время требовалось преодолевать себя.

Нас прикрепили к продовольственному магазину на углу улицы Мытнинской и 10-й Советской. Чтобы отоваривать карточки, следовало вставать в шесть утра или ещё раньше, затем стоять в длинной очереди. Бабушка будила меня, я с трудом выбирался из-под груды тёплых вещей, и мы с ней шли к магазину. Потому что если прийти позже, можно было остаться ни с чем. Так легко было отказаться и не пойти с бабушкой. Но нельзя было себе этого позволить.

Трудности прибавлялись каждый день, любое действие требовало усилий, но мы старались — ходили за водой к Неве, выполняли необходимые гигиенические процедуры, добывали топливо, то есть это были наши обычные будни. Если честно, то я против героизации памяти о блокаде. На мой взгляд, героизм, вне всякого сомнения, имел место, но это был бытовой героизм.

Когда встречаюсь с нынешними школьниками, говорю им: «Представьте себе ситуацию: зима, сильный мороз, идут два человека по тропинке друг за другом. Им очень трудно, каждый шаг даётся нелегко. И вдруг такая же ослабленная идущая впереди фигура падает. Один подумает: «Какая незадача, из-за него мне теперь придётся тратить больше сил, перешагивать!» А второй человек тихонько подойдёт и скажет: «Давай-ка поднимайся, обопрись на меня, я помогу тебе дойти». Вторых в осаждённом Ленинграде было больше! 

Всегда помню слова академика Дмитрия Лихачёва о том, что человек может быть ленивым и обладать ещё массой недостатков. Но, если в нем нет чувства милосердия, он не может носить гордое звание человека. В наше архисложное время вопрос доброты остаётся таким же важным, мне кажется.

«Сперва любить, потом учить»

— 32 года назад вы могли спокойно уйти на пенсию и наслаждаться тем самым времяпрепровождением, которое именуется «заслуженным отдыхом». Но именно тогда, в 1990-е годы, вы начали дело, которое продолжаете доныне…

— Вы имеете в виду Музей истории школы Карла Мая? Я ведь учился здесь — в сентябре 1944 года, уже вернувшись из эвакуации, пришел в шестой класс этой школы. Она располагалась в доме № 39 на 14-й линии Васильевского острова и называлась 5-й мужской. Меня удивили огромные кабинеты, красивые интерьеры. В кабинете физики, например, у нас стояли ещё императорские наглядные пособия. Правда, тогда учителя ничего не говорили о том, что до революций 1917 года здесь была уникальная школа Карла Ивановича Мая, главный педагогический принцип которой актуален и в наши дни: «Сперва любить — потом учить». О Карле Мае я узнал уже в годы перестройки.

Однажды, это было в середине 1980-х, услышал выступление академика Дмитрия Лихачёва, который, оказывается, тоже был учеником нашей школы с 1916 года. У меня возникло желание познакомиться с учёным. Записался на приём, и Дмитрий Сергеевич меня очень тепло принял в Пушкинском доме. 

Узнав, что я тоже учился в этой школе, Дмитрий Лихачёв сразу предложил мне написать книгу о её педагогах и выпускниках. Я начал искать учеников, их родных, узнавать биографии и работать над книгой. В 1990-е годы мой труд «Школа на Васильевском» вышел тиражом в 100 тысяч экземпляров.

В свою очередь, эту книгу увидел директор Санкт-Петербургского института информатики и автоматизации Российской академии наук Рафаэль Юсупов. Это научное учреждение находилось в этом здании с 1978 года, а школа из дома № 39 к тому моменту переехала в дом № 28 на 13-ю линию. Рафаэль Юсупов предложил мне создать музей здесь, в доме № 39. Мы начали готовиться к этому событию. И без малого 30 лет назад — 12 мая 1995 года — Дмитрий Лихачёв открыл тут первую маленькую экспозицию.

Тогда никто и не предполагал, что со временем на этом месте появится настоящий музей, что сюда будут приезжать люди, которым интересно услышать рассказ о школе добра и любви, о том, как здесь учили, воспитывали, что сохранилось, какие люди отсюда вышли. А учились тут Рерихи, Бенуа, Римские-Корсаковы, Семеновы-Тяншанские, известные предприниматели Варгунины, Елисеевы, Дурдины, Торнтоны и многие-многие другие. Среди «майцев» — 65 художников, 76 филологов, 42 академика.

Мы ведём учёт: за все время работы в музее побывали представители 132 городов из 31 страны. Сегодня, например, приехала группа учителей из Чувашии. На днях — малайзийские студенты. Накануне у меня спросили, сможем ли мы провести для них экскурсию. Я сказал, что сможем, и пригласил своего друга, он полиглот. Экскурсия была проведена на наречии того острова, откуда родом эти студенты. Молодые люди были просто ошеломлены!

Почти три десятилетия мы с коллегами по музею открываем новое, узнаем удивительные судьбы бывших учеников школы Карла Мая. Это вдохновляет, заставляет идти вперёд.

Недавно окончили большой труд — рассказали о тех воспитанниках, кто защищал родину в годы Великой Отечественной войны. Мы восстановили 1020 биографий. Самому старшему из учеников было 52 года, самому младшему — 11 лет. Из всех воевавших погиб примерно каждый четвертый. Мы выяснили, кто брал Берлин, сколько человек освобождали Прагу и другие города, сколько были награждены медалью «За оборону Ленинграда». Убеждён, что все они герои, и память о них священна.

— А если бы вы решили писать книгу о своей жизни, в которой, как в летописи, отражены целые эпохи — и репрессии, и блокада, и распад СССР… Какая главная мысль звучала бы в ней?

— Наверное, как в Священном Писании — «Люди, любите друг друга».

Проект реализован на средства гранта Санкт-Петербурга.