Пока другие уезжают, он вернулся

«Почему я вернулся? Это не идеология, а любовь к Родине»

— Я был в России в канун «спецоперации» (Александр использует другой термин, который СМИ не могут применять — ред.), прилетел 15 февраля, улетел обратно в Европу 21-го. Я приезжал, чтобы увидеть родителей и просто сходить к зубному (в России это ощутимо дешевле). За четыре года за границей я жил в трех странах: Финляндии, Германии, Франции, поступил в университет в Финляндии сразу после школы. Во Франции я учился в магистратуре по направлению Big Data for Business Analytics (аналитика данных). Сейчас я уже закончил все этапы, связанные с курсами. Формально я не доучился, но всё, что мне осталось, — это завершить практику.

У меня есть контракт на руках от одной французской компании, партнера моего универа, они мне его выслали. Я сейчас пытаюсь добиться возможности удаленной работы, чтобы работать из России.

Я сам себя много спрашивал: почему я вернулся? В какой-то степени это идеология. Если идеологией можно назвать любовь к семье, к друзьям и Родине. Но по сути я просто хотел приехать, это моя страна, что мне мешает тут находиться? Здесь еще очень важный момент: я ненавижу насилие. Но любовь сильнее ненависти, и моя любовь к Родине сильнее, чем ненависть к насилию. Если бы вдруг закрылись границы и я остался бы изолирован… Лучше я буду здесь внутри, чем снаружи.

«Почему я остался? Когда началась спецоперация, было ощущение, что меня насилуют»

— Безусловно, я не могу любить войну — в целом как таковую, как феномен. Моя мама из Одессы, мой дядя сейчас в Украине. Моя тетя и двоюродный брат стали беженцами в Германии. 24 февраля, когда я уже был во Франции, дядя попросил меня и брата (он живет в Канаде) вывезти тетю и ребёнка из Украины.

— Многие уезжают из России, не называя это идеологией, но фактически отъезд после мобилизации становится формой протеста. Хотя мне трудно об этом судить. Я не в позиции тех, кто уехал, я — наоборот. В сентябре за неделю до начала «частичной мобилизации» уже было понятно, что что-то грядет. И когда 21 сентября объявили, родители мне сразу посоветовали уезжать. И в тот момент я мог спокойно улететь, у меня был ВНЖ (вид на жительство — ред.) во Франции и много друзей в Европе, которые бы разрешили у них пожить. Но сам для себя я решил, что не хочу уезжать.

«Не боялся ли я мобилизации? Лучше проснуться от кошмара, чем вообще не проснуться»

— На мой взгляд, многие попытки нашего государства организовать общество в итоге проваливаются. Так что, когда шла мобилизация, я рассуждал так: «Если придет повестка, брать не буду. Что они сделают? Посадят (в тюрьму — ред.)? Не посадят? Отправят стройбатом?» Но если бы меня каким-то образом все же призвали и отправили воевать, это было бы уроком тем россиянам, которые меня знают и которые проявляли молчаливое согласие с происходящим. Я не какой-то герой-мученик, но в этой ситуации я чувствовал, что если со мной что-то плохое произойдёт, то это было бы примером для тех, кто меня знает. Люди начали бы понимать, насколько важно нести ответственность за свой выбор. Моим родителям до определенного момента было всё равно на политику, поэтому их просьба, чтобы я уехал, не отвечает моим моральным принципам. Я их не осуждаю, но тем не менее они и большая часть общества принимали происходящее, смотрели на всё, полузакрыв глаза, и, грубо говоря, уподоблялись.

«Как к русским относятся за границей? Ни у кого не возникало ненависти или неприязни. Было непонимание»

— Находясь во Франции, разговаривая с местными немцами, французами, американцами, я видел: все они выражали соболезнования, но по сути для них это какой-то далекий конфликт на краю Европы. Точно так же, как для нас был конфликт в Сирии, там тоже умирали люди, дети. Но я лично не выступал против войны в Сирии. «Ну война же всегда где-то идет», — рассуждал я, но теперь понял, что такое отношения неправильное. Но мне не хочется, чтобы люди начинали проявлять эмпатию только после того, как сами получили какой-то страшный урок.

Нельзя сказать, что в странах Европы отношение к русским не изменилось. Люди в недоумении от спецоперации. Французы не понимают, что чувствуют русские, но также и русские, наверное, не понимают, что сейчас чувствуют украинцы. Разные уровни осознания происходящего. 

— Например, я пользовался французской версией «Тиндера» (приложение для свиданий — ред.), у меня произошел метч (знакомство) с украинкой. Мы начали общаться, но потом она спросила, откуда я. Ответил, что мама из Украины, папа русский. Она задала вопрос, всё-таки где я родился. Сказал, что в Петербурге. Она написала что-то вроде: «Я понимаю, что ты хороший парень, но сейчас не могу дальше общаться». 

С другой стороны, когда я знакомился с кем-то в баре и мы начинали общаться, я говорил, что я из России, ни у кого не возникало ненависти или неприязни. Было непонимание. Они не знают, как реагировать, видят, что я адекватный парень, что я не с автоматом сижу. Но они не знают, что им сделать, чтобы и меня не обидеть, и при этом свои морально-этические нормы не преступить. Поэтому я обычно старался просто разрядить обстановку какой-нибудь шуткой, чтобы показать свое отношение к происходящему.

«Что я делаю сейчас? Думающие люди по-прежнему есть, их много»

— Теперь в России я стараюсь также отстаивать свои взгляды, проявляю политическую активность, хотя сейчас это трудно делать. В день объявления «частичной мобилизации» мы с другом поехали на Марсово поле (там проходила несанкционированная акция — ред.), но когда мы добрались, там уже никого не было. Трудно что-то менять, когда ты один, но я делаю то, что не запрещено законом — хожу на политические суды обвиняемых по статье о «фейках об армии», собираюсь посетить вечер писем людям, которые считают себя политзаключенными. Сейчас многие боятся, все разделены. Но думающие люди по-прежнему есть, их много. Наше молодое поколение вселяет в меня оптимизм.