В Госдуме назвали кощунством идею режиссера Алексея Красовского снять «черную комедию» о блокаде Ленинграда, а в Российском военно-историческом обществе призвали Минкульт не выдавать прокатное удостоверение этому фильму. Между тем режиссер пишет, что съемки уже завершены, фильм «Праздник» планируется выпустить в 2019 году. Корреспондент MR7.ru Галина Артеменко собрала свидетельства того, что в блокадном Ленинграде не все были равны перед голодом.
Действие картины разворачивается в доме, где живет привилегированная семья, в новогоднюю ночь с 31 декабря 1941 на 1 января 1942 года — в самое смертное время, когда в Ленинграде за день умирали тысячи людей от голода.
Сам режиссер в беседе с ТАСС сказал, что это «фильм о людях с привилегиями, которые даже в блокаду умудрялись жить хорошо. Сейчас пытаются доказать, что тогда привилегий не было, однако никто не борется с ними сейчас. Сражаются с людьми, пытающимися рассказать об этом».
Картина еще не завершена полностью — впереди монтаж, озвучивание, решение цвета и еще ряд работ, но представители «Единой России» уже заговорили о «плясках на костях». О том, что попробовал бы режиссер снять нечто подобное о Холокосте. Тут можно вспомнить «Жизнь прекрасна» Роберта Бениньи, итальянскую трагикомедию 1997 года, получившую «Оскар».
Но, в принципе, суть не в этом. Помню, как министр культуры РФ Владимир Мединский обиделся, когда СМИ написали, что он не поверил рассказу Даниила Гранина о ромовых бабах для начальства, выпекаемых в Ленинграде в смертное время. В одном из последних больших «подарочных» изданий «Блокадной книги» фотография пекарни была приведена — фото ТАСС, между прочим.
Правда, в массовом издании «Блокадной книги», вышедшей в мягкой обложке в издательстве «Азбука» в 2017 году и рассчитанной на широкого читателя, было принято решение эту фотографию не публиковать.
Известен дневник партийного работника Николая Рибковского, который находился в стационаре для партработников.
Он записывает 5 марта 1942 года: «Питание здесь, словно в мирное время в хорошем доме отдыха: разнообразное, вкусное, высококачественное, вкусное. Каждый день мясное — баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное — лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, триста грамм белого и столько же черного хлеба на день, тридцать грамм сливочного масла и ко всему этому по пятьдесят грамм виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину». Рибковского в книге «Блокадная этика» цитирует исследователь блокады Сергей Яров.
Обратимся к еще одной книге «Воспоминания о блокаде. Ее написал историк Владислав Глинка, много лет проработавший в Эрмитаже. Комментарии к книге писал его сын Михаил.
Вот что пишет Владислав Глинка: «Наталья Васильевна (Крандиевская-Толстая. — Прим. ред.) сказала мне, что в самые страшные блокадные месяцы Попков (председатель Ленсовета, сосед Крандиевской по лестничной площадке во время войны. — Прим. ред.),
возвращаясь из Смольного, привозил своему коту двести граммов свежего мяса».
Далее идет комментарий Михаила Глинки: «Добравшись в рукописи В. М. до этого места, я решил, что предыдущие строки надо все-таки прочесть кому-либо из тех, кто знал Н. В. Крандиевскую-Толстую. На Карповке в квартире Толстых к телефону подошла Наталья Михайловна, вдова Никиты Алексеевича Толстого (сына Н. В. Крандиевской-Толстой). Я еще ничего не успел прочесть, только назвал фамилию Попкова.
— А-а… Это тот деятель…- сразу сказала Наталья Михайловна, — который в блокаду сухой хлеб в помойное ведро на лестнице выбрасывал? А что вас по поводу него интересует?»
Далее Владислав Глинка пишет еще об одном эпизоде: «Когда я вступил в Союз писателей, секретарем его состоял И. К. Авраменко, тощий до чисто блокадного предела, несмотря на майорское летное звание. Видимо, с кем-то делился своим командирским пайком. Но до него этот «пост» занимала В. К. Кетлинская, бесконтрольно распоряжавшаяся посылками, приходившими на Союз писателей с «большой земли». Ее перу принадлежит лживая книга «В осаде», но здесь речь даже не о книге.
В январе 1942 года, в то время когда вокруг от голода и холода умирали писатели и не писатели, Кетлинская праздновала свою свадьбу с А. И. Зониным, состоявшим в группе писателей при Политуправлении Балтфлота.
Квартира Кетлинской находилась в «писательском» доме, канал Грибоедова, 9, и множество людей слышали в этот январский день из квартиры Кетлинской звуки патефона, шарканье танцующих, а по коридору разносились запахи вкусной пищи».
Вот еще комментарий историка, профессора Европейского университета Никиты Ломагина в интервью «Новой газете»: «В закрытом магазине находился спецраспределитель, который работал и осенью 1941 г., и в первую блокадную зиму, и вообще, до конца войны. В документах Продовольственной комиссии Военного совета Ленфронта он именовался «Гастроном», иногда «Гастроном № 1». С указанием адреса — Невский пр., 56. Вход был, конечно, не с Невского, а со двора, со стороны Малой Садовой.
Как он работал? Прикрепленные к «Гастроному № 1» лица посещали его в точно определенное время. Нельзя было прийти в любое время. Каждый должен был приходить в указанный час, чтобы не создавалось никаких очередей. Любая очередь могла вызвать напряжение, поэтому, несмотря на то, что к магазину было прикреплено несколько сот человек, очередей там не было никогда.
Никто с улицы этот магазин не видел: о его существовании обычные граждане даже не знали. Это был секретный распределитель».
Равенства в страдании в Ленинграде не было. И эта страшная правда, прорывающаяся в дневниках, воспоминаниях, немногих исследованиях, не принята как данность, не осмыслена, не отрефлексирована. Не признана.
И вот теперь мы узнаем о том, что на эту тему снята «черная, но местами светлая» комедия. Да, страшно, потому что если создатели фильма промахнулись — с историческими деталями, к примеру (что за дом такой на окраине города, куда в смертное время отдельно подается электрический свет), с чувством такта и меры, то это будет еще один повод кричать «не трогайте святое». Хотя тронуть эту тему давно пора.
«Для слова — правдивого слова о Ленинграде — еще, видимо, не пришло время…, — писала в 1942 году Ольга Берггольц. — Придет ли оно вообще?»
